Каникулы вне закона - [14]

Усман, заехав на тротуар, остановил машину в метре от входа в гостиницу.

В полуосвещенном вестибюле, похожем просторами на вокзал, дежурная едва виднелась из-за высокого прилавка. Я попросил у неё тысячу тенге в счет предстоящего расчета и вышел к Усману, которого охранник удержал у входа.

— Вы ничего не хотите спросить? — сказал узбек, запихивая банкноты в карман.

— А что я должен спросить?

— Где меня найти.

— Зачем?

Теперь, на свету, я постарался разглядеть его получше.

— Здесь на бумажке мой домашний телефон.

Номер он распечатал на древнем игольчатом принтере с изношенной лентой.

— Спасибо, — сказал я. — Понадобишься, позвоню…

— Вы действительно ничего не хотите спросить? — повторил он вопрос.

— Скажи, если хочешь что-то сказать…

— На бумажке сказано.

Я перевернул клочок. Тем же принтером: «23 января, воскресенье, после 20.00, ресторан «Стейк-хауз». Местная, выступает соло».

Вот оно что! Узбек, видимо, использовался конторой Шлайна или непосредственно только Шлайном в качестве нелегального агента поддержки. Прижившиеся и примелькавшиеся, а потому незаметные в районе предполагаемых действий помощники такого рода готовят логова, средства транспорта и связи, если нужно, подставных родственников, обычно жену. Одним словом, оперативную инфраструктуру для реального нелегала. Теперь, когда я приехал, ни о чем не спросил и затем удивился, что он дает мне свой телефон, узбек испугался. Испугался, что отношения с ним прерывают, вступает в действие новый вариант поддержки, может, я и есть этот вариант, а его выбрасывают и заработку конец.

На самом-то деле я просто выжидал, когда связник объявится сам по себе. Рутинное правило. Ждущему или местному виднее, где, когда и в какой форме сподручнее произвести «контакт». Усмана отчего-то лихрадило, он, что называется, заскакивал вперед расписания.

Азиатские люди невозмутимы только внешне, психологически они ломки. Наверное, Усмана порядком вымотали. Шлайн и его коллеги — изощренные эксплуататоры. Узбек, скажем так, перегрелся. Его беспощадно заездили. А кормят, говоря иносказательно, плохо, в основном обещаниями, в которые он все ещё верит. Боб де-Шпиганович, бессмертный гуру, утверждал, что человек — добыча собственных заблуждений, то есть вечно протухающих надежд, которые только ему самому и кажутся свежими.

И, как говорит Ефим Шлайн, бессмертный босс, в этой связи проклевывалась интересная возможность…

Русский охранник между двойных стеклянных дверей дергал себя за мочку уха, чтобы не задремать.

— Сядь в машину, отъезжай на бульвар и жди, — сказал я Усману. Устроюсь и минут через пятнадцать договорим.

В номере на пятом этаже я сполоснул лицо ледяной водой и спустил усмановское послание вместе с клочками авиабилета в унитаз. Выключил свет, раздвинул шторы, за которыми оказалась стеклянная стена от потолка до пола с выходом на узкий балкон.

Далеко внизу Усман, оставив распахнутой дверцу «Жигулей», справлял малую нужду под деревом. На другой стороне бульвара поднимался уставленный строительными лесами четырехколонный храм эпохи централизма, упиравшийся покатой крышей в ночную темноту, границы которой определяли прожекторы подсветки. Оперный театр, за которым в сотне-другой метров находился дом, откуда могла, если понадобится, придти надежная поддержка. Не чета Усману.

Воплощенная доброта и надежность, я сел к нему в машину и увещевательно спросил:

— Ну, чего ты волнуешься, Усман?

— Кинут.

— Кто тебя кинет, а?

— Вы и кинете.

— Зови меня Ефимом.

— Ефим Павлович кинет, — вырвалось у него.

Я достал из кармана свернутые трубкой, напоминающие на ощупь германские марки казахстанские банкноты и положил ему на колени.

— Здесь десять тысяч тенге. От меня лично. Ты, я хочу сказать… такие люди, как ты, Усман, работу не теряют. Это работа может потерять их. Но такое тоже редко случается, если случается… Верно?

Лесть и лицемерное сочувствие человеку, мучимому страхом потерять работу, с намеком на его профессиональную значимость и перспективу остаться востребованным — опасная смесь. Отравит и проницательного.

Усман молчал и денег не брал. Но и не возвращал.

— На чем тебя взяли? — вальяжно, по-вертухайски спросил я.

— А то не знаете?

— Плели кое-что. Я от тебя услышать хочу. Врать ведь не станешь. Павлович считает, что ты такой…

— Он так считает?

— Ну да… Мало ли что бывает, если не по работе, — осторожно рискнул я.

Я не успел подметить, когда он спрятал деньги, — всматривался в его лицо, удивленный внезапной плаксивостью, обозначившейся в голосе.

Еще неизвестно, подумал я, кто тут кого дурит.

— Показали пачку фотографий… — пробормотал Усман. — Меня сняли в кемпинге, на озере… Меня самого чуть не вырвало. Действительно, это я был на снимках и занимался сексом в самых разных позах… Оральный и анальный секс, и самые невероятные половые акты с разными мужчинами.

То были не его слова. Он повторял чужие. Сам бы Усман сказал про это иначе.

— Ну и что? — сказал я равнодушно. — На таком теперь по службе не горят.

— И не погорю… Уже выгнали… У меня два брата в московской милиции работают, дома пятеро детей. Ефим Павлович сказал, что им не покажут. Не обо мне забота. Ему остальные на карточках изображенные важны… Остальные эти не важны мне. А важно то, что братьям или жене или детям все это покажут, конечно же, покажут, что бы там Ефим Павлович не плел, если в чем не потрафлю. И что будет? Да братья убьют меня. А не убьют, сам повешусь…