Каникулы с дядюшкой Рафаэлем - [22]

— Тогда Гру́шковица.

— Грушковица?

— Да.

— Почему так?

— Где деревня Грушковец, пусть речка будет Грушковица.

Это мне понравилось. С этих пор я так и буду называть эту речку. Я взял камушек и кинул его на другой берег.

Дядюшка Рафаэль, чистивший свой корнет, поглядел на меня.

— Как по-твоему, который час? — спросил он.

— Шесть.

— Шесть часов? А по-моему, уже больше.

— А мне кажется, что шесть.

— Сбегай-ка в избушку!

Я мчусь вдоль ручейка, срываю по пути лиловый цветок чертополоха и бросаю его в воду.

Грушковица уносит цветок.

Будь в речке воды побольше, понесла бы она и меня. Да плавать-то я не умею!

Если бы Грушковица была настоящей рекой!

Быстро возвращаюсь к дядюшке Рафаэлю.

— Так который же час? — спрашивает он.

— Половина седьмого.

— В самом деле? Вот видишь, я был прав.

Я сажусь подальше, чтобы послушать кукушку, которая кукует не умолкая…

Если бы была Грушковица рекой!

Да о чём я всё время думаю?

Дядюшка Рафаэль продолжает чистить свой корнет.

— Дядя Рафаэль!

— Ну?

— Почему кукушки кукуют?

— Что-о?

— Почему кукушки кукуют?

— Кукуют, потому что сейчас лето.

— Но почему всё-таки они кукуют?

Он ничего не ответил. Положил корнет на траву, поискал сигареты в карманах.

— Дело в том, — сказал он, помолчав, — что всё, кажется, ясно, а как подумаешь — непонятно. Ты знаешь, почему растёт трава?

— Нет, не знаю.

— И я не знаю. Скорее всего потому, что не может она в земле выдержать. Солнышко её слегка приголубит — и покоя у травки как не бывало. Так, должно быть, и с кукушками получается. Кукуют, потому что сил нет удержаться.

Снова тихо!

Дядюшка Рафаэль курит, я бросаю камушки через ручеёк.

— А вам не хочется кукушкой стать? — спрашиваю я.

— Нет, не хочется.

— А почему вы не хотите стать кукушкой? — допытываюсь я.

— Не хочу, вот и весь сказ.

— А почему всё-таки?

— Тогда куковать бы пришлось!

— И удержаться вы не смогли бы?

— Зачем же мне куковать, когда я трубить могу? — сказал дядюшка Рафаэль и громко рассмеялся.

Мы встали и принялись загонять коров за деревянную изгородь.

Быстро наступил вечер. Мы поели хлеба с салом, напились воды из ручейка.

— Хорошая вода! — похвалили мы.

Если бы была Грушковица рекой!

Мы улеглись, когда уже совсем стемнело. Дядюшка Рафаэль лёг на кровать, я растянулся на скамейке и накрылся толстым одеялом, ещё раз обдумывая все наши разговоры.

Кукушка не может вытерпеть и кукует…

Дядюшка Рафаэль не может вытерпеть и играет на корнете…

НАШИ РАЗГОВОРЫ

— Что ты сделаешь с деньгами? — спросил меня дядюшка Рафаэль на другой день.

— С какими деньгами?

— С теми, что ты здесь заработаешь.

— Куплю себе транзистор.

— Ну вот ещё!

— Что?

— Скучное дело!

— Почему?

— Гм… Почему? Человек слушает, слушает, а потом сам уже ничего не выдумает. Когда-то люди думали больше. Когда-то и пели больше и один-два спектакля ставили за зиму. А теперь ничего люди не делают.

— А людям ничего и делать не надо.

— В том-то и дело. Только они меры в своём безделье не знают.

— А что же им надо делать?

— Так ведь я сказал. Прежде здесь, в Грушковце, люди сами спектакли ставили. Хор был. Пел на четыре голоса. Времени-то было у людей меньше, а его на всё хватало. Теперь и настоящего голоса человеческого не послушаешь. Идёшь здесь по лесам, бежишь по тропинке, дивишься: кто это, мол, так красиво поёт? А подойдёшь поближе и видишь, что не человек это, а транзистор. И в поезде и в автобусе у всякого нахала транзистор хрипит, людям и поговорить нельзя. Во всём мера должна быть…

Устанем мы от разговоров, и тогда дядюшка Рафаэль уходит куда-нибудь под дерево, в холодок, и спит.

В это время за коровами присматриваю я один. Выспится он, проснётся, в избушке свой корнет берёт и проигрывает гамму. Это мне намёк. Я оглядываю коров, не забралась ли какая куда не надо, и бегу к дядюшке Рафаэлю.

— Сыграем? — спрашиваю я его.

— Сыграем.

— Что же мы сыграем?

— Скажи ты!

— «Возле Орешан…» — предлагаю я.

— Нет, что-нибудь другое.

И дядюшка Томашович, немного подумав, начинает.

Я подхватываю аккомпанемент.

— Понимаешь, — объясняет он мне, когда мы проигрываем пьесу до конца, — с игрой на трубе так же дело обстоит, как с ездой на велосипеде. Перестанешь год-другой на велосипеде ездить — глядь, сидишь уже на нём неуверенно. Как перестанешь трубить — «мундштук теряешь». А без этого что сделаешь? Ничего! Так ведь?

Я соглашаюсь.

— Когда я ещё в армии был, — рассказывает он дальше, — служил со мной некий Бле́ха. Так капельмейстер запирал Блеху в комнату, совал ему в руки трубу и приказывал: «Труби!» И этот Блеха трубил там добрых четыре часа. И замолчи он хоть на одну минуту, капельмейстер, бывало, тут как тут.

Неподалёку каменщики работали, так от этой трубы чуть с ума не сошли. Сначала они только покрикивали, а потом и кирпичи бросать начали в нашего Блеху. А он всё трубил и трубил, пока не приходил капельмейстер и не говорил: «Хватит!» Ну как? Сыграем ещё? — спросил после этого дядюшка Томашович.

— Сыграем.

Мы сыграли ещё четыре песенки. Отложив инструменты, снова говорим о духовом оркестре и вообще о музыке. Музыка действует на человека, от неё он становится лучше. Дядюшка Томашович сказал об этом так:

— Посмотри, как на вечёрке бывает. Приходит на вечёрку человек, и может быть, он не знаю уж какой скупердяй. А как заслышит музыку, давай музыкантам деньги совать! Но лучше всего это видно на самих музыкантах. Приглядись-ка к ним получше! Дядюшка Загрушка, к примеру сказать, хороший человек!