Камышовый кот Иван Иванович - [32]

Наконец, Николай знал: служил и воевал его отец, был офицером и воевал в великой войне его дед, и другой дед тоже, а уж его легендарный прадед и вовсе с трёх войн возвращался и с крестами, и с орденами на груди. Так что ни на миг никакие мысли об увёртывании от воинской доли его не посещали. Городская мода «косить» от армии с помощью всяких болезней, прежде всего мнимых, да комитетов сердобольных матерей — ещё не докатилась в тот год до талабской губернии. И Николай, в общем, без грусти смотрел на своё армейское будущее. Не говоря уже о том, что, как всякому молодому, ему хотелось повидать иные края, чего он, как главный помощник отца в его механизаторских делах, пусть и по своей воле, но не мог сделать… Самые же чёрные думы — о том, допустим, что он попадёт в какую-либо «горячую точку», где его могут убить или покалечить — его почему-то вообще не посещали.

Л вот его отец с каждым днём становился темнее тучи. И было с чего… Каждый день и радио, и телевизор несли самые чёрные вести о каких-нибудь непотребствах, творящихся в армии, на флоте и в пограничных войсках. Ваня уже не верил почти ничему из того, что нёс «ящик», рад бы был не верить и этим кошмарам, — но уже немало ребят из Старого Бора и окрестностей, отслуживших срочную в последнее время, возвращались домой с искалеченными телами и душами. Да что далеко ходить: вокруг Талабска дислоцировались уже с давних пор несколько прославленных авиадесантных частей, и уже все талабцы знали, в каких бедованиях живут и служат офицеры и солдаты этих элитных полков и дивизий. А с недавних пор само приозерье стало приграничным, и горькой мукой было видеть ребят в зелёных фуражках, мёрзнущих зимой в землянках и развалюхах на своих новых заставах… Черно от всего этого на душе было у сельского механизатора, недавнего «афганца» и танкиста. Не любил Ваня Брянцев, как все простые русские люди, громких слов, но понятие «армия» для него было поистине святым. И что же теперь? Сыну идти в армию, долг исполнять, а у отца от этого тоска в глазах… Ну, времечко!

А самое главное — в последние недели перед Колькиным призывом у всех на устах и на слуху только и стало, что замятия на Кавказе, мятежная Чечня. Новой кавказской войной пахло… Вот и ходил старший Брянцев темнее тучи. Дома-то он держался, а вот на работе, особенно с Веней Кругловым разговаривая, так выплёскивался, что закалённый зековской жизнью Шатун всерьёз начал тревожиться за своего старого кореша и порой начинал утешать его, как бывало в детстве: «Ванька, Ванька, ну-ка, встань-ка, боли — не боли, а поле поли, боли — не боли, а дровы коли!» Как ни странно, от этого дурашливо-шуточного присловья их мальчишеских лет Ваня Брянцев немного успокаивался. Но ненадолго.

— Мы-то с тобой, Веньямин, когда служили, так знали, за что голову можем сложить. Врут сейчас, будто в Афгане мы того не знали — ещё как знали: не покончим с «духами», так они к нам, в Союз хлынут. Так оно и получилось, бляха-муха, вот они все юга наши нойма искровенили и дальше лезут. Не, знали… Государство, власть — то верно, много дуроломства было. Да всё ж власть была, какой-никакой порядок был. И армия была что надо… А теперь — куда их, как баранов, погонят? А, главно дело, за что, за какую власть?! Как в прошлом годе, что ль, в Москве осенью — по своим же стрелять да танками давить? Не дай Бог!..

Не, Венька, я не к тому… Вес Брянцевы погоны носили, и Колька через армию должен пройти. Без этого парень мужиком не станет. Под мамкину юбку, или, как ты там говорил, в бега канать — я ему сам не дал бы, да и не такой он у нас. Это мы с жёнкой дёргаемся, а он хвост трубой держит, ровно Ван Ваныч свою камышину… А всё одно — горько, тошно, часом так просто погано на душе!

Так отводил отец призывника душу со своим другом. Тут надо заметить, что Шатун разговаривал и с Ваней, и с другими людьми, уже не пересыпая свою речь лагерной «феней». На исходе второго года жизни и работы в родной деревне зековский налёт стал понемногу сходить с него, словно полая вода с заливного луга, открывая опалённую, но почти детскую в своей доброте душу бывшего увальня… Зато в говоре Веньки появилась иная крайность. В последние месяцы сильно увлёкся бывший «афганец» и бывший зек чтением Ветхого Завета, Евангелия и других книг православных, во множестве обнаруженных им в комоде покойной матери. Не часто, но всё же стал похаживать в село Дворец, находящееся верстах в двух от Старого Бора, в дивный древний храм, твёрдостью каменных стен своих обязанный тому, что его не порушили ни войны, ни атеистические лихолетья… Вот и зазвучали в речи Шатуна церковно-славянские глаголы и обороты — поначалу вперемешку с лагерными словечками. И на горькие откровения своего друга Вениамин порой отвечал примерно так: «Всё в Воле Божией, Ваня. А Бог — не фрайер!»

Однако едва ли не сильнее двуногих обитателей брянцевского дома печаловался о скором прощании с Колей наш камышовый герой. Как могло стать ему ведомо, что именно старшему сыну Вани и Таси предстоит вскоре надолго покинуть отчий кров — это тоже остаётся тайной, достойной, чтобы её разгадывали лучшие умы бионики и парапсихологии. Но, так или иначе, а суровейший, словно древний римлянин-воин (сравнение, прозвучавшее однажды в устах Федюшки), Иван Иванович стал просто ластиться к Николаю. Частенько он подходил к нему и, подобно обычному домашнему коту и против своего прежнего обыкновения терся о его ногу и довольно жалобно мурлыкал.