Камыши - [150]

— Мне нужны деньги, Серега. Пошли, — потянул его за руку второй. — Я его тоже знаю. С инспекцией по лиманам ездит.

— Ступай прочь! — отмахнулся тот, снова повернувшись ко мне. — Но она — кристалл. Она — кристалл. А я был везучий. Ооо!.. И вообще мог обеспечить шикарную жизнь. Скажите… скажите, а вы ничего не боитесь? Ничего на свете?

— Чего именно? — теперь я уже слушал его.

— Нет, она не посмеет. Это ей не дано. Такие, как она, украшают весь этот женский род. Она — одна. Ее нужно мыть знаете в чем? — Он вдруг беспомощно улыбнулся мне. — Ни в чем. Ее не нужно мыть. Она всегда кристалл. Вы меня поняли?

— Нет, — сказал я. Меня поражало, как стекленели его глаза, голова сваливалась набок и из его лица словно тщилось вырваться какое-то другое, тоскливое и взрослое.

— Как же так? Как же так? — скривился он. — А вы знаете, что на дне этого моря? Какие рачки и нереиды? Всю фауну? Весь бентос? Тоже научный труд по планктону. Вас это, кажется, теперь интересует? Так вы узнали меня? Вы вспомнили, где мы встречались? Или вы объелись здешней рыбкой?

— Вы живете в Керчи? — спросил я.

— Хм, — болезненно усмехнулся он. — Какая дыра! А хотите бочонок коньяку и бочонок сардин? Вот там, у меня на катере, — показал он рукой. — Вы же мелочь. Медь. А я не умею сомневаться. Я люблю океан.

Я посмотрел и действительно увидел стоявший довольно далеко отсюда белый катер.

— Боитесь? — засмеялся он. — Напрасно. Я заказываю — я и плачу. Я заказывал — и я всегда платил. Нет, я не оскорблю вас, Галузо. Не дай бог… Я умею говорить тихо. Очень тихо, если надо, буду ходить на цыпочках. Значит, приехали доедать это море?

— И вы, конечно, знаете Глеба Степанова? — сказал я.

— Как же мне страшно, — опять закрыл он глаза рукой. — Нет, я не оскорблял вас. Нет, нет, — вдруг словно испугался он. — Я не имею права. Вообще по своему положению, по достоинству, экскьюз ми а ля дэ… угу. Мне даже стыдно. Простите, если не вышел рылом. Теперь от меня пахнет океаном, тунцом и селедкой. — Он попытался расправить плечи и взглянул на меня почти свысока, холодно и презрительно. — А мою погремушку передайте ей, — протянул он мне магнитофон. — Она когда-то очень хотела иметь такой. Это вещь! Ведь я уже трезв? Прошу… от ничтожного человека. Мэйд ин… Так вам нужны деньги?

Тот, которого звали Мишей, с испугом смотрел на меня. Он даже приоткрыл рот, боясь, что я сейчас возьму этот черный сверкающий ящичек, который все это время продолжал издавать звуки.

— Да брось ты, Серега, с ним, — встал он между нами. — Такие по закону Архимеда не тонут, уж я-то знаю. Пойдем еще по одной.

— Извините нас. Извините, — вяло пролепетал тот. — Ведь мы же встретимся хотя бы на том свете. — Он смотрел на меня неподвижным, бессмысленным и даже каким-то оцепенелым взглядом. — Но не говорите ей ничего. Пожалуйста. А я буду ходить на цыпочках, если ей надо. И даже снова изучать этот бентос, как она меня учила. Экскьюз…

Другой безуспешно старался взять у него магнитофон, уже обхватил за плечи, потряс, словно растормошил, и так, обнявшись, они снова поднялись в столовую.

Я попытался усмехнуться, глядя им вслед. В Ростове это был мраморный красавец. Но если он не муж Веры, то в таком случае кто он? Не на этот ли белый катер приглашал меня в Ростове Глеб Степанов?

Я медленно побрел назад, к повороту, замечая, что вокруг меня по какой-то странности словно исчезли звуки, а пролив стал самой обыкновенной да еще и мутной водой. Что означала эта дешевая комедия?

Я дошел до поворота и увидел, что Вера сидела, выпрямившись, сложив руки на коленях и, застыв, смотрела в какую-то точку моря, а моя папка лежала возле нее на лодке, раскрытая, брошенная.

Я сел рядом с ней. Она молчала, и я ощущал безразличие и даже какую-то отупелость от оглушающей обиды, от собственной беспомощности, что доверился ей, что поставил себя в зависимость от того, каким при ее воображении виделись ей лиманы, от того, что позволяли себе руки мальчишек, когда-то гонявшихся за ней по обрыву, и даже от того, кто были в Ленинграде ее соседки по общежитию и что предпочитали: жюльен в «Астории» за деньги чужого мужа или бутылку пива с начинающим художником в баре возле Казанского собора, где надо было к тому же отстоять очередь, и, возможно, под моросящим дождем. Я откинулся назад, протянул за ее спиной руку, взял папку, закрыл и положил себе на колени.

— Я прочитала, — вдруг произнесла она, не поворачиваясь.

— Так быстро?

— Да, я прочитала.

Она сняла туфли, поставила ноги на лодку и, найдя положение поудобнее, обхватила колени руками, зыбкая, как покачивающееся изображение в телевизоре. Моя встреча с этим бывшим каменным красавцем, конечно же, не просто недоразумение.

— Я должна вам теперь что-то сказать? — выговорила она. — Я знаете о чем сейчас думала?.. Какая нервная у вас профессия…

— Вы преувеличиваете, Вера, — сказал я. — Все куда проще.

— Как проще? — словно насторожилась она. — Я вам признаюсь, мне показалось, что эта история умирающего в лодке человека… старого человека… она не о смерти. Я читала, и мне все время хотелось, чтобы он произнес слово ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, хотя, конечно, это не его слово… Для чего, для чего мы все живем? Он, я, все? Кто же мы, что мы? — Она говорила как будто самой себе. — Больное море — больной Степанов. Я не знаю, умышленно ли это сделано, но я для себя решила… я поняла… Я поняла: если море будет живое, значит, не напрасно жил Степанов. И для меня все время звучало, звучало это слово: ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ. И я тоже как будто сидела в той лодке, такое я ощутила желание дослушать этого старика до конца. Он весь в мыслях о море. Как море — так он. От этого вся его жизнь чиста… Вот этот его сон, когда он во сне видит Назарова…