Камыши - [132]

— А там почему же ты не остался, в станице своей?

— Так ведь колхоз, Дмитрий Степанович. Да я уж отвык. Я боевую технику видел, и увольнения были. Мать себя и сама прокормит. И мне вышлет, раз одна. А мне тут зарплата, если жениться. И площадь. Начальник мне комнату обещал, по мере старания и заслуг, так и сказал.

— А зарплату какую?

— Вашу, сказал, Дмитрий Степанович. Вашу, сказал, мне отдаст.

Старший как будто и не услышал. Жевал свое яблоко, опускал челюсть и поднимал, как игрушка с магнитом, и забыл, что он жует и зачем ему яблоко, и все на свете забыл, но газету снова расправил, когда ветром задуло и закрыло кружок колбасы и помидоры краем. Но молодому уже не предлагал. А сам все жевал — и устал, согнулся, совсем одинокий, как рыба.

— Браконьеров, значит, ловить, Петренко?

— Так точно, Дмитрий Степанович. — И сидел, как слепой, весь на солнце, вместо глаз — прозрачные точки, а голову не опускал. И еду не просил. Гордый.

— А кто же это они — браконьеры? Ты знаешь, Петренко?

— Они-то?

— Да вот, они-то, раз ты уже здесь инспектор.

— Жулики, Дмитрий Степанович, которые наносят ущерб государству, я так понимаю. Установлением личных сетей и орудий лова ради своей наживы, а есть интересы народа, которые под охраной. — И опять слюну проглотил. — И Назарова вот убили.

— Ну вот, а если у меня скажем, денег нет, Петренко?

Молодой кивнул, понимая, и губы растянул, как улыбнулся:

— Так у вас есть, Дмитрий Степанович. Вам государство пенсию безвозмездно, чтобы обеспечить старость. Тут я подкован. Вам теперь что? А мне-то еще служить. Мне до пенсии ой-ой-ой.

Степанов не дожевал свое яблоко. Повернулся к лиману, застыл, сощурясь. И не сам качался, а с лодкой вместе, как маятник. Совсем ему стало тоскливо, и горько, и пусто.

— Воды, Петренко, не хочешь? — сказал, по-прежнему глядя в сторону. — И спрячь это все, Петренко в рюкзак, раз не хочешь. И на весла садись, раз ты инспектор и зарплата теперь у тебя моя, а вот полежу здесь на пенсии. Раз я на пенсии, а вот у тебя и зарплата моя, и служба, понял, Петренко?

Молодой брови поднял, кивнул:

— А как же, Дмитрий Степанович. Я вас еще днем понял. Я вас хорошо понял. Всю задачу.

— Что, Петренко, ты понял? Какую еще задачу?

— Что вы как на пенсии, Дмитрий Степанович. Вашей службе конец. — Молодой затянул рюкзак, поставил. — А я вот один справиться должен, как в боевой обстановке. Раз наука мне.

Старший попытался взяться рукой за борт:

— Какая еще наука тебе? Ты о чем говоришь, Петренко?

— А как же? Когда вы на ту колоду меня навели, чтобы мотор задело. Я это понял, что проверка мне, что специально.

— Что, Петренко? Что специально? Куда я тебя навел?

— Вы, Дмитрий Степанович, специально меня навели. А я понимаю, что так полагается, когда испытательный срок, и я показать себя должен. Деньги ведь будут давать не даром. Но мы его все равно сегодня поймаем, раз вам это напоследок нужно, Дмитрий Степанович.

Старший глотнул воздух и скривился от боли:

— Что мне нужно, Петренко? У тебя что на уме? Ну, ты мне говори, что, по-твоему, мне нужно, Петренко?

— К Ордынке вам нужно, поймать того. Мне начальник сказал, чтобы я вам помог, тогда вам на суде легче… Что вам страх на лиманах и боязнь кругом — так мне сказал. — И снова стал собирать мотор. — Начальник сказал: старику помочь должен… На весла нельзя мне.

Старший долго смотрел на лиман, пока не вздохнул и не стал как деревянный. Он смотрел теперь на лиман пусто, без мысли. И лег, глядя в небо, и охнул устало. Он опустил свое тело, устроился тихо, потом положил руки на грудь, скрестив их, как перед смертью, а лицо было потемневшее, серое, словно одежда.

А прежде, пока не случилась эта история с Назаровым, до той ночи, значит, если хужело, загонял лодку подальше и засыпал даже сидя. Ложился в лодке, чуть голову прислонит: пересилить себя, хоть и старался, а не мог, так ему крепко и дурно спалось в лодке и на воде, и так он привык, и сон был тяжелый. И не замечал, как это с ним случалось, как закрывал глаза, а вдруг просыпался. Он потому и плащ брал в любую погоду, первым делом бросал в лодку плащ, не забывал. Воздух чистый, и место, как в плацкартном вагоне, — качает. Но все же это от печени у него появилось, такая вот слабость, что со своим же телом не совладать. А в дождь — тем более. На то это и болезнь опасная, как признано, у кого печень, а доктора подтвердят. Бывает, что кусок хлеба проглотишь — и сразу же в пот бросает, и ноги не поднимаются, а только и нужно: лечь — и будь что будет. Нет уже сил. Весь организм инвалид. Выжатый. Сил нет. Сына выучил, но все равно помогать надо, и внуку пальтишко послать, костюмчик из шерсти, а к празднику и посылку с хорошей рыбой, да и в своем доме завалящая копейка, а должна быть, на то он и хозяин. А болен. Но должен, чтобы не рисковать собой зря. А без пользы… Вот и Косте Рагулину письмо написать собирался, а не успел. Откладывал. А нужно. И про лекарство напомнить… И сыну в Москву…

На людях-то он пока еще держится, но Мария правду знает, потому что анализы носит. Она-то знает, что с ним такое и как ему на лиманах. Жалко ее. И сама плащ к лодке ему несет. А прежде не провожала, никогда. Доктор, возможно, больше ей говорит, и она поэтому, может быть, ночью плакать стала и молчит. Есть ведь такая необходимая жестокость, что больной обманут ради продления чувства жизни, а медициной это признано, и спрашивать об этом не нужно, соврут. Отчего же еще это с ним: чуть голову прислонит, сразу же и готов, и только звон в теле. И спит. А ветер…