Камероны - [14]

В хижине было пусто. И холодно – так холодно, как в могиле. В очаге еще тлел торф – видно, всего час тому назад он был здесь, и она разозлилась на него. Это он должен был выйти на поиски ее, он должен был на нее наткнуться, он должен был ждать ее тут. Она подбросила соломы на торф и, когда огонь занялся, сожгла весь его запас плавника. Но вот огонь потух – она бы, наверное, расплакалась, да только слез не было. Люди в Питманго редко плачут.

От дюн уже легли длинные синие тени, и было много позднее, чем думала Мэгги, когда она увидела его: он стоял на склоне, обращенном к морю, и, мрачно насупясь, смотрел вдаль. Злость, написанная на его лице, привела ее в восторг, потому что человек, которого она искала, должен уметь злиться. Она поднялась на дюну и стала рядом с ним. Она не знала, чувствует ли он, что она тут, – до того он был сосредоточен, – но под конец он все же повернул голову и посмотрел на нее.

– Я пришла чай пить, – сказала она.

Он попытался скрыть удивление и не смог. И снова перевел взгляд на море.

– Что там? Что вы там высматриваете?

Она поняла, что вторгается в нечто сокровенное, нарушает таинственную связь, существующую между Гиллоном и морем.

– Лососи, – сказал он. – Я их вижу, вон они там.

Он взглянул на нее, чтобы убедиться, верит ли она ему.

– Я их по запаху чую. Вы думаете, я малость не в себе?

– Она покачала головой, и он поверил ей. – Я знаю, как пахнет вода там, где лосось метал икру. Я все про них знаю – какие они и как себя ведут. И даже знаю, где они спят ночью.

Они пошли вниз с дюны; почти у самого ее основания Гиллон протянул Мэгги руку, чтобы помочь перескочить через яму в песке, и, к собственному удивлению, удержал ее пальцы, почувствовав, что она их не отнимает, только краешком глаза посмотрел, не против ли она.

– Тогда вы, наверное, ловите их тьму-тьмущую, – сказала Мэгги.

– Я ни разу еще не забил ни одной рыбины. Речки, где водятся лососи, принадлежат лейрдам, землевладельцам, им же принадлежит и рыба, даже когда она в море.

– Рыба никому не может принадлежать.

– А лосось – мне больше нравится говорить «лосойсь» – принадлежит лейрдам, бьют же его англичане. Напялят на себя резиновые сапоги до колеи и шлепают по воде со своими двадцатифутовыми удочками, а мальчишки бегают для них за горячими мясными пирогами да бутылями виски; на тебя же они смотрят сверху вниз, потому как видят в тебе вора и не сомневаются, что ты затем только и пришел, чтобы украсть одну из их драгоценных рыбин.

– Но ведь бог населил море рыбой. Это же несправедливо.

– Угу. Что ж, я бы на вашем месте пошел и сказал это морским приставам.

На взгляд Мэгги, слишком быстро, слишком легко он сдавался. В его покорности не чувствовалось кипения страстей.

– А что бы они вам сделали, если б накрыли с поличным?

Он посмотрел на нее и улыбнулся.

– Сразу видно, что вы не здешняя! Три месяца тюрьмы; могут и избить, когда пристав поймает с поличным, но самое скверное – пять фунтов штрафа.

Снова поднялся сильный ветер. Он срывал гребешки с волн, и морская пыль перелетала через бухточку, а весь берег покрыло пеной. Мэгги уже начала понимать, что, когда в Стратнейрне говорили «ветер», в Питманго это означало бы бурю. Она ненавидела ветер.

– Я буду не я… – сказала Мэгги. Он не расслышал ее.

– Что?

– Я буду не я, если не добуду себе лосойся. И не боюсь я ничего! – выкрикнула она.

Остаток пути они проделали молча, но она знала, о чем он думал. Возле хижины он вошел в воду, чтобы покрепче привязать свою лодчонку, которая болталась на веревке, обкрученной вокруг большого камня у края бухточки, и вернулся.

– Как вас звать?

– Мэг Драм.

– Макдрам?

– Мэгги Драм.

– Мэгги Драм? Да?

– Ага. Мэг Драм.

Он обмозговал это.

– Очень хорошее имя, – наконец сказал он. – У нас в полку был один Драм – Уилли Драм. Он смотрел за лошадьми.

– Ну, конечно.

Гиллон смутился. Он совсем не хотел, чтобы это так прозвучало.

– Его повесили за какой-то проступок.

– Еще бы.

– Я собственно, вспомнил об этом потому, что, видите ли, вспомнил, как он храбро держался, когда его вешали.

Она молчала.

– Такой был маленький, кряжистый, чернявый.

– Само собой.

Он решил больше не раскрывать рта. Они вошли в хижину.

– Кто-то тут был, – сказал он. – Я носом чую сосну, а я сосной никогда не топлю.

Она хотела было сказать ему, но потом раздумала. Иной раз лучше промолчать, чем откровенно признаться. Она только надеялась, что не оставила после себя следов. Глаза у него такие же острые, как у птиц, которые охотятся за рыбой и которых она видела на берегу. Ничто не ускользало от их взгляда.

– Все сожгли, – сказал он. – Можете себе представить таких эгоистов?! Все до последнего прутика. – Он заглянул во все углы хижины.

– Мы ведем начало от пиктов-землероев, – сказала Мэгги. Он, конечно, не знал этого слова, но ничего, узнает. Однако он не слушал ее.

– Еду мою они не взяли. – Он засветил масляную лампу. – Чему вы улыбаетесь?

– Вы говорите совсем как папа-медведь из сказки, когда он возвращается домой.

– Но эти люди, должно быть, сидели тут не одни час.

– Эти люди была я, глупенький.

Ну вот, все и раскрылось, если только он понял значение сказанного: что она сидела тут в темноте не один час, дожидаясь его. А он, когда она это произнесла, заметил лишь, как сверкнули ее беленькие зубки, и почувствовал, что ему не хватало их. Да и ее тоже – здесь, в этом домишке. Она вынуждала его все время быть начеку, и тем не менее он был рад, что она с ним. Он мечтал снова сидеть с нею вот так, наедине, и эти мечты будоражили его и пугали. Утром, когда светило солнце, ему удавалось от них избавиться, но наступала ночь, и они снова завладевали им. На улице почти совсем стемнело, и ей пора было уходить, но на этот раз она знала, что вернется.