Камер-фрейлина императрицы. Нелидова - [3]

   — И всё же письмецо говорило о многом.

   — В прошлом, может быть. Вряд ли оно могло облегчить положение Катерины Ивановны. Кстати, о моей, как вы выразились, заботе. Сегодня 10 февраля, не правда ли? Два года назад не стало Пушкина. В этот самый день. Катерина Ивановна приняла очень к сердцу кончину Александра и много говорила о ней.

   — Она любила его поэзию? Откликалась на неё?

   — Вы хотите сказать, бабушка относилась к иной эпохе. О ней писал граф де Сегюр. Ей посвящал свои строки граф Неледенский-Мелецкий. Несмотря на скрытое неудовольствие своей супруги, бабушкиной однокашницы по Смольному институту. Её воспевали даже в газетах тех лет — вещь уж и вовсе необычная. И тем не менее Катерина Ивановна не осталась равнодушной к таланту Александра. Вы знаете, какие стихи его она нередко повторяла? Удивляйтесь же:

«Не стану есть. Не буду слушать!

Умру среди твоих садов!» —

Подумала и стала кушать.

«Руслан и Людмила»! Сказка эта Катерину Ивановну чрезвычайно забавляла. А в кончине Александра она винила одну супругу его.

   — Так ли уж это справедливо?

   — У Катерины Ивановны был свой резон. Да, конечно, к великому несчастью Александра на молодую госпожу Пушкину сразу же обратил внимание император. Но бабушка настаивала, что именно она при желании — а на желании ставилось главное ударение! — она легко могла найти выход из положения.

   — Она? При её неопытности?

   — Бог с вами, моя дорогая! Разве женщина бывает неопытной? Даже в пелёнках? Жизненный опыт и разум ей заменяет инстинкт, и этого предостаточно. Таково убеждение бабушки.

   — Вы имеете в виду, что если бы госпожа Пушкина хотела сохранить семью и ценила мужа, то...

   — Увидев настойчивость императора, могла сказаться, положим, нездоровой, усталой, беременной, наконец, чему бы никто не удивился, зная африканский темперамент Александра. И пожелать деревенского уединения — для поправления здоровья. Разве нет? Вы же сами никогда не настаивали на светской жизни и, как мне кажется, сами стремились к нашему сельскому уединению. Вы всегда говорите, что только в Муранове чувствуете себя вполне счастливой.

   — Разница характеров, мой друг.

   — И это тоже. Госпожа Пушкина была любопытна к жизни. Все говорят: её московская юность была слишком стеснённой в материальных обстоятельствах и постоянных приказах матери. Она искала большого света и ни за что не хотела его потерять.

   — Но Пушкин не мог ей обеспечить достаточной жизни. Она хорошо об этом знала. Вся Москва толковала, что жених вынужден был купить невесте всё приданое и не один раз давать отступного — под разными предлогами — будущей тёще. Наталья Ивановна Гончарова торговалась с зятем за каждый грош. Госпожа Пушкина все эти перипетии отлично знала: переговоры с ростовщиками, бесконечные расчёты...

   — Надежды юности!

   — И сватовство, тянувшееся столько лет! Вы сами передавали мне слова Катерины Ивановны, что этот брак служил удовлетворению...

   — А, да! Удовлетворению двух самолюбий. Надо отдать должное бабушке, при всей своей мягкости она умеет быть беспощадной в оценках. Или трезвой. Скорее последнее. Так вот самолюбия жениха, слишком долго отвергаемого, и невесты, так и не нашедшей лучшей партии, несмотря на всю свою привлекательность. В конце концов, они оба — каждый по-своему — хотели блистать, быть в центре внимания и пренебрегли сразу же возникшей опасностью. В свете мало оказаться. Куда важнее — уметь быть, не теряя себя.

   — Вы правы, мой друг, имение стало бы их спасением. А пресловутая сатисфакция — в свете и так стали бы говорить, что молодые влюблённые наслаждаются своим счастьем.

   — Моя мудрая Настасья Львовна, вы судите как москвичка. В старой столице переезд из города в деревню совершается куда более естественно, да и городская жизнь во многом напоминает деревенскую. Иные правила, иная свобода.

   — Вольно же было Пушкину так поспешить после свадьбы в Петербург! Разве что только от назойливости тёщи и невесток.

   — И ещё одно доказательство брака без любви, которое приводила Катерина Ивановна: то, что мадам Пушкиной не было около ложа умирающего.

   — Этого я не могу себе объяснить! Находиться рядом, за стеной, и не принять последнего вздоха, напутствия, благословения, наконец. Она даже не подумала о благословении детей умирающим отцом!

   — Всё так. Пётр Андреевич вспоминал об этом с великой горечью. Но бабушка говорила и о другом: госпожа Пушкина не поехала проводить тело мужа. Никто не поехал из всей родни. Ни вдова, ни сестра, ни любимый брат, ни отец, ни друзья.

   — Бог с ней, с семьёй, но вдова! Об этом толковала вся Москва. Она не приехала и с наступлением весны?

   — Нет. Где там! Но, по-моему, самым страшным было не это. Александр только что проделал весь путь на Псковщину с телом своей матери. А его самого проводил лишь давний поклонник Надежды Осиповны — Александр Иванович Тургенев. И дядька, растивший Александра с пелёнок. Тургенев ехал, естественно, в возке, дядька — на дровнях, обнявши гроб. Всю дорогу. Говорили, на станциях его едва удавалось уговорить выпить горячего чаю. Морозы стояли лютые. Даже у жандармского полковника совесть зазрила, глядя на старика.