Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском - [9]

За несколько последних лет и особенно за несколько последних месяцев Петр Соболев так привык убивать, что даже тень сомнения в своем праве отнять жизнь у всех этих, ему вовсе незнакомых и лично его ничем ве обидевших людей не закралась в его окаменевшую душу. Тревожила его лишь одна мысль: здесь ли все главные… Очень уж хотелось обезглавить ненавистную большевистскую власть одним ударом…

Он еще не знал, что просчитался во времени и что после первого, основного вопроса многие — и в числе их видные деятели партии и государства — покинули заседание. Он утром с жадной дотошностью перечел несколько раз объявление в газете и порадовался, что почти вся головка собралась вместе. А Черепанов, кроме того, заверил, что будет и сам…

И вот теперь наконец-то все они в его, Петра Соболева, власти…

Черепанов все хорошо продумал и правильно подсказал Соболеву. Забраться на балкончик не составляло большого труда. А отсюда хорошо был виден просторный зал заседаний и сидящие в нем люди. Его же никто видеть не мог. Ночь была пасмурная и темная, фонари в саду не горели, электрическую энергию берегли, как хлеб.

Та часть зала, в которой находился стол президиума, не была видна Соболеву и он не мог определить, кто же из «главных» присутствует на заседании. Но теперь он уже и не думал об этом. В зале было много ненавистных ему большевиков, не менее сотни, и добытая с таким трудом взрывчатка не будет потрачена напрасно…

Соболев подал знак. Барановский, оберегаясь, чтобы не попасть в полосу света, падающего из окна, кинулся за спрятанной в кустах бомбой, принес ее и подал наверх. Соболев встал на колени, спиной к окну, прижимаясь боком к холодной стене, достал из кармана кусок шнурового фитиля и, чиркнув зажигалкой, поджег его. Зажав в кулаке тлеющий фитиль так, чтобы огонек его не был виден, осторожно заглянул в окно.

Заседание продолжалось. Все внимательно слушали очередного оратора.

«Пора!» — сказал себе Соболев, поджег фитилем выпущенный из-под крышки конец бикфордова шнура и, как только оттуда брызнули колючие искры, размахнулся что было силы и бросил бомбу в окно…

Михаил Степанович сидел недалеко от окна, и осколок стекла царапнул его по щеке.

Он не успел почувствовать боли и не сразу понял, что произошло. Тяжелый — судя по звуку, с каким ударился об пол — предмет, пролетевший над его головой и валявшийся сейчас в проходе между стульями, был похож на шляпную коробку и, казалось, не мог таить в себе никакой опасности.

Но многие догадались и опрометью ринулись к двери. В дверях мгновенно образовалась пробка.

— Товарищи! Спокойнее! — крикнул Загорский и кинулся к бомбе, добежал, но не успел еще коснуться ее, как громыхнул взрыв…

Вспышка яркого света ударила в глаза Михаилу Степановичу и ослепила его. Потом все его тело прошило пронзительной болью, и он, теряя сознание, провалился в глубокую безмолвную темноту…

Как много всего было в жизни…

…Очнулся он уже в санитарной машине. От сильной боли тут же снова потерял сознание. Снова ненадолго очнулся, когда занесли в палату и перекладывали с носилок на узкую больничную койку.

И уже окончательно пришел в себя ночью.

Он лежал в длинной и узенькой, как пенал, комнатушке на старом диване с порванной или пропоротой во многих местах кожаной обивкой. В слабом свете, проникавшем в комнатушку из коридора через застекленную фрамугу над высокой дверью, различим был стоявший напротив дивана широкий шкаф с застекленными дверцами, на полках которого выстроились в ряд всевозможные склянки и коробки, еще один шкаф, с глухими дверцами, и небольшой столик в углу. За окном чернела осенняя ночь.

Вошла медсестра в ветхом пальтишке, накинутом поверх больничного халата, со свечой в руке, заслоняя ее пламя ладонью, чтобы не потревожить спящего. Бесшумно открыла стеклянную дверцу шкафа, осторожно достала какую-то склянку и поставила ее на столик. Подошла к дивану и поправила сбившееся одеяло.

Михаил Степанович открыл глаза и попытался оторвать голову от подушки. Хотел приподняться, опираясь на руки, но тело не повиновалось ему. С трудом шевеля губами, еле слышно выговорил:

— Кто… кто бросал бомбу?

Сестра, наверно, и не расслышала его. Нагнулась к нему, коснулась его лба мягкой ладонью и сказала, успокаивая и убеждая:

— Вам нельзя разговаривать… Спите, спите… Сестра ушла, и Михаил Степанович снова забылся неверным сном, то на какое-то время приходя в сознание, то опять проваливаясь в небытие.

…А потом пришла мать. Вошла неслышно, как будто проплыла по воздуху, присела на край постели и сказала:

— Ты тоже не спишь, Мишенька… Я не хочу упрекать тебя, но скажи ради бога, для чего тебе нужен был этот револьвер? Зачем ты хранил его? Ты так напугал всех нас. Ну, пожалуйста, зачем он тебе?

Что было ответить? Нельзя же было пугать и огорчать ее, сказав, что повинна во всем случившемся с ним она сама, что впервые задуматься над всем тем, что творится вокруг, заставили его те две тоненькие брошюрки, которые привез из Петербурга не то ее брат, не то товарищ брата, гостивший у них позапрошлым летом, и которые он случайно обнаружил заткнутыми за подушки дивана.