«Каменщик, каменщик...» - [9]

На другой стороне часовых не было. Обойдя кладбище, попадья и Пашка подошли к сараю. Тетка сняла с двери амбарный замок, и из темноты дыхнуло чистым духом полыни. Пашка обрадовался, что под образом нет свечи. Лишнего глазу меньше. Не Бога он боялся, а Клима, словно это Клим подглядывал из угла.

— Иди, постлала… — наконец донеслось из темноты, и Пашка, словно у себя на Полицейской, словно это бывало ежевечерне, стащив сапоги и одежду, улегся справа под одеялом, где прежде укладывался Клим.

Запах греха был стоек и обволакивал, как сено или облако.

— Ой, Любови не показывай! — всплеснула руками тетка. — Ну, синющие…

И Пашка Челышев стылым ноябрьским утром нес под курткой эти синяки, словно молодой вояка первые шрамы.

Вечером мамаша ничего не сказала, и Пашка, наскоро пожевав, сел дорисовывать колоду. Вскоре его сморило, но среди ночи будто ударило молнией; он вскочил, не зажигая лампы, оделся, оставил записку с каким-то враньем и помчался через ночной страшноватый город.

— Ой, Пашечка, сладкий мой! Приохотила я тебя… — шептала женщина, а Пашка радовался, злился, страдал, мучился, чувствуя: падает, пропадает, проваливается, как под лед.

— Переезжай к ней, — говорит Любовь Симоновна в конце второй недели. Пашка склонился над чертежом. Руки у него трясутся и плечи трясутся, а колени (он вдавил их в табурет и чертит почти лежа) ноют. Простыл, должно быть.

— Переезжай, — повторяет мамаша. — А то от беготни чахотку наживешь. Еда сейчас какая?..

Пашка валится на койку. Его укачивает, будто глотнул самогону. Керосиновая лампа мечется по комнате, словно огромная бабочка, и когда Пашка, напрягшись, хочет задержать ее взглядом, затылок раздирает болью, а глаза так набухают, точно из них вот-вот брызнет гной.

— Мам… — шепчет он и теряет сознание.

Ночью, очнувшись, замечает, что отцовские часы вывалились из брючного кармана и показывают четверть третьего. Значит, еще затемно доберется до Леокадии. Но, наклонясь за сапогами, Пашка опрокидывает чертежную доску и приходит в себя лишь на девятые сутки, в декабре.

За окошком зима. На деревьях снег. Пашке легко, покойно. И кажется, что снег — во сне… Но глядеть на белое все же надоедает, и он зовет:

— Мам!

Вместо матери входит Леокадия.

— Выздоровел? — улыбается она, садясь на постель. — И жар упал… — Тетка прикладывает ладонь к его лбу. Кончики пальцев у нее какие-то чудные.

— Колется? — спрашивает Леокадия. — Обрила тебя.

— Зачем?

— Затем, что тиф у тебя, Пашечка. Всюду обрила. Теперь ты, как младенчик…

Пашка боится, что услышит мамаша, и шепотом спрашивает, где она. Леокадия медлит, но, видимо, пересиливая себя, говорит:

— В больнице. Тоже — тиф…

— Пойду к ней.

Пашка пробует подняться, но попадья прижимает его к подушке. Да и сам он такой слабый и легкий, что кажется — на улице поплывет по воздуху.

— Врете. Она умерла…

На свету неловко говорить Леокадии, ты». Хочется плакать, и неприятно чешутся обритые места. — Умерла… — повторяет Пашка. Ему надо, чтобы его пожалели. Но тетка молчит.

Вечером появляется Арон Соломонович.

— Скажите ему, доктор, где Люба, — просит Леокадия. — Не верит, что мамка в больнице.

— В больнице… — недовольно повторяет Арон Соломонович.

— А как ей там?

— Как тебе было недавно, не помнишь? — морщится доктор.

Неделю Пашка валяется в кровати, почти не думая о матери. Но когда Леокадия ненадолго уходит к себе на левый берег, он вдруг вскакивает, напяливает ставшую чужой прожаренную одежду и тащится в ближайшую больницу. Юноша за конторкой, очевидно, мобилизованный на сыпняк медицинский студент, переворошив груду списков, отвечает, что Челышева Любовь Симоновна, 1874 года рождения, за последний месяц не поступала. То же самое говорят в других лазаретах.

Дома Пашка плачет и костерит Леокадию:

— Ты ее сгубила…

— Грех тебе, Пашечка! — пугается тетка и сама напускается на Пашку: — Это ты Любу сгубил. Твоя вошь была…

Утром Челышев тащится на окраину к бараку, куда, как объяснили в больницах, свозят умерших от тифа. Сторож лениво гонит Пашку, но Челышев крутится возле барака и вскоре забирается в покойницкую. Тела лежат штабелями. Те, что в нижнем белье, вперемежку с голыми; мужчины — с женщинами.

— Мамку найти надо, — объясняет Пашка возчикам, что выносят трупы и бросают на телегу.

— Айда, подхватывай, вдруг попадется, — шутит пьяный парень, и Пашка покорно берет за ноги желтую, в больших бурых пятнах женщину. («Как лошадь в яблоках», — сравнивает машинально).

Матери нигде нет. Но Челышев каждый день тащится в морг и не то чтобы сходится с возчиками, но все-таки пьет с ними самогон в отгороженной каморке. Тут тепло. Пыхтит выведенная в фортку «буржуйка», а матюгня мужиков Пашке не мешает. Он одеревенел и прочих слов, кроме «да» и «нет», не помнит.

«Ох, и старый ты, Пашка… Прямо мудрец-философ…» — все чаще вспоминает Челышев материнские слова, что теперь открываются ему новым смыслом: «Ох, и чужой ты, Пашка!», или: «Ох, и жестокосердый!», или: «Не любишь ты меня, Пашка!»

«Люблю!» — хочется закричать на всю нагретую каморку, но голос уходит куда-то вовнутрь и там тычется в ребра. Пашка не знает, где мать, но догадывается: ей одиноко. Он вот пьянствует с мужиками, а ей нечего выпить. Найти бы, похоронить по-людски, а весной приходить на могилку и шептать: «Мам Люба…»