«Каменщик, каменщик...» - [31]

— Уйми его, — сказал Челышев жене. Он еще не привык, что зять ему «тыкает» и, подражая Жене, зовет «Пашетом». У зятя «Пашет» звучал, как щенячья кличка. К тому же пенал был отделен от хозяев тонкой фанерой.

Женя, забившись с ногами в угол дивана, приглаживала разметавшиеся Гришкины вихры и молчала. Она сердилась на мужа. Оказалось, что их одиннадцатилетний такой счастливый брак для Москвы не пригоден.

— Жил — дрожал, умирал… Ну, прости, Пашет… — замялся зять. — Не будь премудрым пескарем. Ты же на самом деле храбрый мужик… Теперь другое время. Со сталинщиной покончено.

— И с Венгрией тоже… — буркнул Челышев.

— Ну, Пашет, ты неисправим.

— Повезло: не исправляли…

— А как до тебя нашим славным чекистам было добраться? Ты же в щели сидел, — засмеялся зять.

— Разумеется, не в горкоме…

— Пашет, прекрати! — сказала Женя. — Мальчик себе отца не выбирал…

— А я горжусь отцом! — вскрикнул Токарев. — Отец был честный человек.

— Хорошо, хорошо… Но пить я вам больше не дам, — сказала Женя и поставила бутылку на диван.

— Нечего тебе, Пашет, обижаться, — сказал Токарев. — Я лишь говорю, что поскольку ты не любишь советскую власть, тебе логичней было остаться в оккупации.

— А он и теперь в оккупации, — вздохнула Женя. — Вечером на улицу не выходит, словно в городе комендантский час. Из этой конуры он — только на службу. Со службы — назад в конуру…

— Зато ни к кому не примазываюсь. Не кричу: «Да здравствует романтика целины!» или «Славься ленинская соцзаконность!» — рассердился Челышев, намекая на последние статьи зятя. Токарева только-только начали печатать, и он был не слишком разборчив.

— Перестань, Пашет, — нахмурилась Женя. — Неужели думаешь, что ты особенный и не приспосабливаешься к советской власти? Ну, во-первых, это не так… А во-вторых, что толку? Сидишь в этой конуре действительно, как пескарь под корягой. А кому от этого тепло?

«Тебе», — сказал про себя Челышев.

— Никому, — повысила голос Женя. — А мальчик с Надюхой…

— Тише… — Теперь уже перепугался зять, хотя хозяева вряд ли догадывались, кто такая Надюха и где она живет.

— Да, мальчик с Надюхой меня спасли, приютили, — воодушевлялась Женя. — Он мне как брат… — Она обняла Токарева. — И Надюху я тоже отыщу. Вот увидите — отыщу. Свинство, что я ей столько лет не писала! Нет, я в углу сидеть не намерена!

Она соскочила с дивана и теперь стояла перед Челышевым, грозная, в самом деле молодая, очевидно, готовая к любому повороту и своей и его судьбы.

— Не воображай, Пашет, что ты какой-то из ряда вон выходящий. Ничего подобного. Никакой ты не контрик и не внутренний эмигрант. Это мальчик тебе польстил. Ты самый заурядный каменщик.

— Он что — масон? — испугался Токарев.

— Если бы!.. Нет, масоны — вольные каменщики, а Пашет — подневольный. Помните:

— Каменщик, каменщик, в фартуке белом,

Что ты там строишь? Кому?

— Эй, не мешай нам, мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму.

Она продекламировала с чувством, но тут же смутилась: — Бог мой, какие неуклюжие стихи. Слоги сливаются… — Ей стало не по себе и захотелось оборвать спор. — Прости меня, Пашет, но ты каменщик. Ты, конечно, очень хороший человек. Самоотверженный человек. Тебе и в голову не приходило прятаться от фронта. Ты очень порядочный, очень справедливый. Ты всегда, как мог, выкладывался на работе. Но ты, разумеется, вместе со всем советским народом построил… тюрьму.

— Ну, Жека, это слишком… — всполошился Токарев.

— А что ты могла мне предложить?! — вспыхнул Павел Родионович. Седой, побагровевший, он тоже выглядел молодо и решительно, как подсудимый во время оглашения приговора. Женя поняла, что и он не отступит.

— Ничего… Ровным счетом ничего. Я ведь сама каменщица. И всегда была такой. Даже в лагере.

— Нет, Жека, нет! — запротестовал Токарев. — Нельзя так смаху. Ты не виновата. И я — тоже. Я вообще никакой тюрьмы не строил. Даже иносказательной.

— Молчи, мальчик, — не оборачиваясь, шепнула Женя и, упав на плечо мужа, заплакала:

— Ты прав, Пашет. Прав… Ничего нельзя было сделать. И сейчас нельзя… Боже мой, зачем я завела этот разговор? Ведь нет никакого выхода…

Но для себя Челышев нашел выход и через неделю вышел на пенсию. В угольном министерстве отпускали раньше.

«Я в ногах у него валялась, — вспоминала Евгения Сергеевна. — Твердила, что моя фармакология не лучше, а даже хуже его шахт. Где там! Слышать не желал. Ушел, не дождавшись твердо обещанного жилья. Так что дорого обошелся нам этот моральный постриг… Нет, не должен мужчина запираться в четырех стенах, словно домохозяйка. Тем более, что и стен-то своих не было. Какие-то запроходные углы, где, ожидая меня, томился мой ревнивый повелитель, а я выискивала повод воротиться попозже. Легко ли терпеть преждевременно состарившегося субъекта, который, за неимением других дел, сводит счеты с теми, кто хочет радоваться жизни? И конечно же, прежде всего с моими друзьями и подругами! Этот ему плох потому-то, та — никуда не годится еще почему-нибудь. Я только-только дорвалась до человеческого общения, а он отравлял мне все радости дружб и встреч. Я по всему этому так изголодалась, а он твердил: все твои друзья — приспособленцы. Конечно, Пашета раздражало, что его связи с миром шли теперь только через меня. Я же выходила в жизнь независимо от него, и он с этим никак не мог примириться. Но ведь не я затащила его в нору…»