«Каменщик, каменщик...» - [16]

— Бро-оня! Бро-онечка! Ма-ше-ра!.. — вдруг доносится от хвоста состава. Варвара Алексеевна вздрагивает и, злобно глядя на Надьку и Гришу, прижимает палец к губам: мол, пикнете — выкину из вагона. А на верхней полке девочка Маша накрывается подушкой.

Вдоль путей бредут лысый, сутулый доктор Токарь и огромная, словно накачанная водой, докторша. В руке у доктора облезлый медицинский саквояжик, у нее — кошелка. Старуха держится за старика, и так они плетутся между составами — он, старый Дон Кихот, она — обезноженный Санчо Панса:

— Броня! Бро-онечка! Ма-ше-рочка! — слышно в теплушке.

Девочка Маша готова вдавиться в стенку вагона.

— Надь, заслони меня, — шепчет Варвара Алексеевна, и сестра, всхлипывая, загораживает ее.

— И ты отлезь от двери… — шипит на Гришу Машина мама, но подросток, как завороженный, смотрит на приближающихся стариков.

— Мальчик, мальчик, вы, кажется, Токарь?! — радуется доктор, будто Гриша ему внук, а не однофамилец.

— Вы Токарь, мальчик? — повторяет докторша, а Гриша, словно его рот опечатан сургучом, только кивает.

— Арон, ты прав! Это Токарь!.. Он сейчас нам скажет, где Бронечка.

Но Гриша не может ответить: «Она здесь», потому что он уже представил, как Варвара Алексеевна швырнула их рюкзаки на угольную землю и его с Надькой вытолкнула следом. И неожиданно для себя мальчик шепчет, как заклинание:

— Кто-нибудь, помоги! Помоги, кто-нибудь… — И поезд в самом деле дергается, колеса стучат о стыки рельсов, теплушка подрагивает, а старики Токари испуганно застывают внизу и смотрят на мальчика с немым укором.

«Так вот как было!.. — мрачнеет старик и злится на жену: — Зачем подсунула рукопись? Подождала бы, пока Варвара Алексеевна помрет. Поздно сводить счеты с приговоренной. А Машенька?.. Что ж, Машенька была ребенком. Безжалостно тыкать меня в это! Что теперь могу изменить? Да и можно ли верить Гришке?..»

Старик затравленно глядит на жену, но теперь она вся в работе. И вдруг звонит телефон. Павел Родионович считает звонки и прислушивается, с прежней ли скоростью печатает Женя. На одиннадцатом звонке она не выдерживает. Берет трубку.

— Да…

— Оглохла или ночи мало?!

Старику чудится, что голос дочери выталкивается не из черной пластмассы, а из Жениного рукава.

— Тебя…

Женя оставляет трубку на тахте.

— Что молчишь?! — кричит Машенька. — Мама умерла!

— Прости, девочка. Я сейчас… Прости…

Павел Родионович хочет что-то добавить, но мешкает, краснеет, недовольно смотрит на Женю. Она печатает. Но тут в аппарате коротко гукает, и старику становится легче.

— Я поехал. Варвара Алексеевна скончалась, — роняет он с предельной сухостью.

— Господи, Пашет…

Женя стоит перед ним, уже не моложавая, а испуганная, пятидесятитрехлетняя.

— Пашет, поедем вместе…

— Сиди дома.

Или взять, чтобы не печатала? Старику кажется, что теперь Женя должна уничтожить Гришкины мемуары. Однако закладка торчит в каретке, тетрадь раскрыта, и свежая стопка страниц по-хозяйски улеглась на секретере.

— Сиди. Я сам… — Смотрит на жену и пугается, до чего же она постарела. — Одному легче, — добавляет с жалостью, и Женя начинает молодеть, словно обратным поездом возвращается в Сибирь сорок пятого года.

— Бедный Пашет, — прижимается она к нему, снова та самая, родная, ежедневная, какой бывает спросонья, и на ночь, и по субботам, воскресеньям и праздникам — сутки сплошь, пока он глядит на нее глазами любви, не замечая ни лет, ни морщин, ничего, кроме этого дорогого лица, что стареет лишь в минуты ссор, когда ожесточается зрение и оскудевает память.

— Подожди. Я скоро вернусь. Сегодня тебе туда не стоит. Она… — старик нарочно не называет дочь по имени, — не в себе…

Но выйдя на улицу, Челышев понял, что не хочет видеть ни Броньку, ни Машеньку.

«Лучше бы меня убили на войне…» — сказал в сердцах. Но в строительной части потери были невелики, и Челышева даже не царапнуло. Впервые ему везло. Даже в том, что их часть, как две соседних, не двинули в Югославию, угадывался знак фортуны. Ведь в Югославии жил Клим. Должно быть, жил, потому что Климу едва ли тогда перевалило за шестьдесят. Но инженер-капитан Челышев десятки раз четко выводил в анкете: «Родственников за границей не имею». И, стало быть, Клима не существовало.

Итак, Европа, вместо осложнений с отделом кадров, обещала почти райскую жизнь и обильные радости.

И вдруг в марте пришло письмо от Машеньки.

«Пап, долго не писала — не хотела тебя расстраивать. Много ли ты мог из своего прекрасного далека? Но больше нету моего терпения. Мамка напозволяла себе такого, что скоро будем сухари сушить. Есть у нее муж без штампа. Он ко мне лезет, а из него, бывшего партизана, песок сыпется… Пап, забери меня к себе. Если у тебя есть «пепежёнка», не страшно. Я понятливая. Мы с ней поладим. Крепко целую.

Маша».

Первая мысль была — проситься в отпуск.

— Мы не немцы. Нам не положено, — помрачнел командир части, который уже дважды командировал себя к основной жене в Горький, а в армии завел краткосрочную. Изнуренный двоеженством, алкоголем, преферансом и страхом всевозможных ЧП, подполковник пускать Машеньку в часть тоже не захотел.

— Да что ты, Павел Родионович?! Она чихнуть не успеет, как ей устроят «хор».