«Каменщик, каменщик...» - [12]

— Уезжайте, Паша. Ничего, кроме неприятностей, вас в нашем захолустье не ждет. Уезжайте в Москву. Здесь вы плывете по течению, а это плохо кончится… Верьте мне. Я старый человек. Я тоже совершил катастрофическую глупость: не уехал. Конечно, было нелегко. Шла война. Мы собирались, но так и не сдвинулись с места. А ведь могли поселиться в Ростове, в Тифлисе или на Волге, скажем, в Саратове. Для врача черты оседлости не было. Девочка не узнала бы, кто она, и выросла бы совсем другой. — Доктор вздрогнул, отчего ложечка звякнула о закраину розовой мороженицы.

— Да загляни вы в любой приют или просто на углу подбери беспризорницу, и то бы лучше вышло, — сказал Челышев.

— Вы неправы, Паша. Я вам сейчас объясню. Я неверующий еврей. Домашний доктор. И, будем откровенны, врач не блестящий. В жизни я видел одни болезни и верил только в медицину. Но в душе, Паша, у меня зияла лакуна. Нет, жену я люблю и уважаю. Но когда вы долго живете вместе, а детей у вас нет, жена уже не жена, а вы сами. До этого ребенка я ощущал одну пустоту. Эта девочка мой бич, но одновременно смыслмоей, то есть нашей с Розалией Аркадиевной печальной жизни. За все, Паша, приходится расплачиваться. Но зато теперь мне, то есть нам есть ради кого жить. Пусть Бронечка тиран, мы все равно ее боготворим и — не смейтесь! — ужасно ей благодарны.

— Но это же рабство!

— А кто вам сказал, что любовь не рабство? Уезжайте, Паша. Девочка вас в покое не оставит, а вы совсем не стойкий… Вероятно, вы уже хороший инженер, но ведь этого недостаточно. Нужно иметь еще нечто такое, что прежде считалось данным от Бога. Что-то важнее профессии. Нечто внутри нас, что больше нас. Уезжайте в Москву.

— И там я обрету это «нечто»? Нет, Арон Соломонович, от себя не убежишь.

— Не говорите того, чего не знаете. Москва, Паша, потребует вас всего, целиком. Она отнимет все ваши силы и таланты, если они, конечно, у вас есть, и не позволит вам валяться на койке или пить на бульваре пиво. Ведь здесь вы прозябаете.

«Да кто бы сидел в этой дыре, если бы фартило уехать?! — подумал Челышев. — Ан не сдвинешься. Не то сей же час укатил бы! Но в проектной конторе ко мне привыкли. Рукой махнули, мол, Челышев — политически несознательный. Обыватель. Ничем, кроме женского полу, не интересуется. Хотя вообще-то исполнительный. Чертит неплохо и даже соображает. Специалист. Потому и держим… А в Москве я человек новый, и придется мне притворяться идейно-близким. Нет уж, лучше посижу в своей норе. Тут никто не знает, до чего мне все нынешнее обрыдло, как не переношу этих плакатов, лозунгов и захватившего купеческие особняки партийного хамья. Зарядил эскулап, словно у Чехова: «В Москву! В Москву!», а в Москве, наверное, агиток, транспарантов и начальственного чванства вчетверо против здешнего. Так что помру, где родился, и ничего мне столичного не надо. Только на митинги и демонстрации не гоняйте…»

Доктор расплатился с хозяйкой павильона, а инженер заказал еще пива. Сотрудница, с которой у него этим летом начался роман, боясь Броньки, отказывалась приходить на бывшую Полицейскую засветло. А куда лучше ожидать женщину дома. Принес пивка в бидоне, разделся до трусов, вытянулся на чистом прохладном полу и читай, сколько хочешь…

Наконец, в седьмом часу, копировщица освободилась. Они съездили на остров и теперь возвращались. Темнело быстро, и так же поспешно холодало.

Бронька ждала их не на заборе, а внизу, на отвалившейся половинке кирпичного столба.

— У-у-у! Опять, Пашенька, с шалашовкой? Шалашня! Шалашня! — закричала девчонка, и тридцатилетняя женщина судорожно вцепилась в Павла. Мимо ее головы просвистел камень.

— Идем, идем, не бойся, — сказал Челышев.

— Уы-уы! — завыла девчонка, словно играла в индейцев, а не исходила ревностью.

— А-а-ай! — вскрикнула женщина и прикрыла лицо руками. — Паразитка, в глаз попала!

— Погоди, сейчас промоем. Только шкуру с нее сдеру! — рассердился Павел.

— Сде-ере-ешь! На вот, сдирай! — хохотала Бронька.

Снова в воздухе засвистело.

— В зубы… В зубы, гадюка… — застонала женщина и кинулась не к челышевской развалюхе, а на улицу.

— Стой! — крикнул Павел. — Не надо… Не зови!

Женщина не послушалась.

— Боягузы, боягузы! — засмеялась Бронька, но отступила к забору.

— Дрянь, сейчас у меня схлопочешь!

Челышев подошел к девушке и схватил за руку выше локтя.

— Идем. Сейчас она ментов притащит. Погоди, дверь открою. Не вздумай удрать.

Он втащил девчонку на крыльцо.

— У тебя руки трясутся, — сказала Бронька.

Ключ и впрямь не попадал в щель замка.

«Сейчас запоешь иначе. Я без милиции обойдусь…» — решил Челышев и через застекленную покосившуюся веранду поволок Броньку в комнаты.

— Ложись! — толкнул на койку. Бронька, не сопротивляясь, плюхнулась животом вниз. Павел сорвал с гвоздя старый реалюшный ремень, на котором по утрам правил бритву. Бронька, не оборачиваясь, покорно сопела.

— Ой, не щекоти! — вскрикнула, когда он задрал ей капот.

«Получишь «не щекоти»… — усмехнулся он, но тут же оробел. — Тоже модница… Простых носить не может…»

Сунув ремень под мышку, он стащил с Бронькиных довольно могучих бедер шелковые нэпманские панталошки и, перехватив ремень за пряжку, хлестнул со всей силы.