Каменный пояс, 1989 - [10]

История борьбы с этой болезнью — поучительный пример».

Жорж Матэ, «Досье рака»

* * *

Я в каком-то тумане или дурмане — не знаю, не могу, не умею сказать. В одной песенке из довольно популярного телефильма есть такие слова:

Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно…

Это как раз то, что со мной сейчас происходит. Мне, пережившей эти кошмарные полгода, мне, читающей книги, из которых как горох сыпятся на мою грешную голову предсказания фатального, неизбежного и скорого конца, мне влюбиться. И в кого? В лечащего врача! Разумеется, это и смешно, и нелепо, и безрассудно, потому что, что такое для врача больная женщина? Больная (но уж никак не женщина!), после осмотра которой он полчаса моет руки с мылом.

Все понимаю, но ничего с собой сделать не могу. Думаю только о нем. Виктор. С этим именем засыпаю. С ним — встаю.

После той глупости, что я сказала в прошлую встречу, я думала: как я ему в глаза посмотрю? А тут у меня еще лейкоциты упали. Лечение пришлось ненадолго прервать.

Я сегодня вышла на улицу и поразилась. Весна, хотя и поздняя, вдруг занялась сразу, и потоки воды несутся по асфальту, а солнце — глазам больно. И люди изменились, улыбаться стали, все куда-то спешат. На троллейбусной остановке — толчея. Я пошла пешком, хотя путь не ближний, остановок пять, но — так хорошо! Я шла до областной, там свернула в лес и с наслаждением услышала запах хвои, талого снега, чего-то еще, непередаваемого, неясного и безумного, того, что кружит голову и зовется весной. Видит бог, никогда я особенно весну не любила, отдавая предпочтение благородной и прохладной осени, но сегодня я, как вылупившийся из яйца птенец, восторженно попискиваю и таращу глаза на земную благодать.

В поликлинике, заглянув в знакомый кабинет, я, однако, обнаружила на месте Виктора незнакомого хмурого врача. Напротив него сидела Рита и, судя по всему, тосковала. Увидев меня, она вышла в коридор и объявила, что Виктор Александрович заболел. Я стояла в растерянности.

— Подождите, — сказала Рита, — я найду Женю. Укол вам все-таки надо сделать.

Дальше все пошло по пословице: после радости неприятности по теории вероятности. Рита Женю нашла, и та повела меня в кабинет Владимира Ивановича. Владимир Иванович повел себя странно и непонятно, крича о каких-то поклонниках, которыми окружают себя красивые женщины. Пока я с трудом усваивала эту информацию, он демонстративно направился к двери, возмущенно спрашивая на ходу у Жени:

— Вы берете на себя эту ответственность? Я лично не беру! — и вышел, хлопнув дверью. Стук двери вывел меня из столбняка. Я почувствовала, что стою, должно быть, с совершенно идиотической приклеенной улыбкой. Женя тоже улыбалась, наверное, чтобы скрыть смущение. Потом с поздним раскаянием я думала, что, наверное, у Жени из-за меня были неприятности. После того, как Женя сделала мне укол, я решила поскорее покинуть негостеприимный кабинет. В коридоре я увидела Нину.

— Сонечка! — мы обнялись. Нина поправилась, но это была неестественная полнота. От преднизолона человек полнеет, лицо отекает. Нине хотелось знать, что я тут делаю. Я рассказала, умолчав о своей, так некстати свалившейся на меня любви.

— Я знаю Виктора Александровича, — сказала Нина, — он живет недалеко от нас, работал в нашей поликлинике. Я лечилась у него. Он — хороший врач… Что ж, я рада за тебя.

— Как у тебя дела?

— Ничего хорошего. Помнишь, я жаловалась на боли в позвоночнике. Все говорили: острый хондрос, а в этот раз проверяли и сказали: нет, не хондрос, а… наша болезнь. Химию не принимаю — язва желудка, отменили, облучают.

— Помогает?

— Вроде легче. Ох, Сонечка, чувствую, придумают что-то скоро. Только бы дожить, только бы продержаться…

Родная! Как она сказала: только бы продержаться! Сестры, сестры мои!.. Эта заполнявшая меня жалость и боль была невыносима. И хотя было и раньше, были мгновения, когда, идя по улице города, я, словно со стороны, видела людей, спешащих куда-то в своих делах, в суете, бесконечных стояниях по очередям, и чувствуя необъяснимую глубокую нежность к этим людям, чувствуя родство с ними и с городом, потому что родной город, мой город, и все здесь было, не только плохое, было и хорошее, но эти мгновения так редки, а здесь вся горестная жизнь, сотканная из таких мгновений боли, колотится в сердце, требуя принять чужую боль и что-то сделать. Что, господи боже, что…

Я стала рассказывать Нине про иммунное лечение, про Матэ, новую книгу которого я недавно прочитала:

— Вот это человек! Ты представляешь, он еще в пятьдесят девятом году сделал первую в мире пересадку костного мозга югославским физикам, получившим смертельную дозу облучения. Четверо из пятерых остались в живых, а женщина (среди них одна женщина была) через два года родила ребенка!

— Чудеса! — Нина покачала головой и улыбнулась. — Я же говорю: придумают скоро что-нибудь. Я в Москве слышала про пересадку костного мозга… — и добавила после паузы, — а ты, значит, книги все эти стала читать. Зачем? Хочешь стать врачом?

— Что ты! Впрочем, если врачом для себя — пожалуй. Понимаешь, я не хочу, как наши старушки, которые переписывают друг у друга какие-то подозрительные рецепты, а сами все равно лечатся в больнице. Нет, я с наукой спорить не собираюсь. Просто хочу с ее помощью найти для себя единственно верное средство, то, что подходит именно мне.