Каменный ангел - [30]

Мы идем дальше.

— Это наша столовая. Правда же здесь просторно? Помещение хорошо освещается и проветривается. Большие окна дают много света. Здесь светло до самого вечера, а летом даже до десяти. Столы у нас дубовые.

— Здесь и правда здорово, — говорит Дорис. — Мне нравится. А вам как, мама?

— Я не любитель казарм, — отвечаю я.

Теперь мне стыдно. Я всегда гордилась своими манерами. Как же я опустилась до такой резкости?

— Красивые витражи, — отмечаю я вместо извинений.

— Это вы верно подметили, — тут же отзывается заведующая. — Мы их буквально на днях поставили. Раньше были венецианские окна. Но пожилым людям они, знаете ли, не по душе. У них более традиционные вкусы. Вот и сменили их на витражи.

Она поворачивается к Дорис, стоящей чуть поодаль:

— Стоили они, кстати, целое состояние. Теперь я жалею, что выразила свое одобрение. Этим я причислила себя к стаду единодушных старых овец.

— У нас есть двухместные и одноместные комнаты, — повествует заведующая, пока мы поднимаемся по голым ступенькам лестницы. — Одноместные, конечно, дороже.

— Естественно, — почтительно соглашается Дорис.

Камеры, что они зовут комнатами, совсем маленькие и необжитые и пахнут креозотом. Железная койка, шкаф, покрывало из дешевой грубой материи, какие заказывают по почте.

Пока мы спускаемся, Дорис и заведующая весело щебечут о чем-то. За все это время Марвин не раскрыл рта. Теперь он подает голос.

— Можно с вами переговорить в вашем кабинете?

— Конечно. Может быть, миссис Шипли… старшая миссис Шипли выпьет чашечку чая на веранде, пока мы беседуем? Ей наверняка интересно будет познакомиться с пожилыми обитателями нашего дома.

— Это было бы здорово, да, мама? — спешно соглашается Дорис.

Они смотрят на меня, ожидая, что я возрадуюсь представившемуся мне случаю поговорить с чужими людьми исключительно потому, что они тоже имели несчастье оказаться стариками. Я устала. Что толку спорить? Я киваю и киваю. Я согласна на все. Усаживая меня в кресло, они возятся со мной, как две курицы с одним цыпленком. Всовывают мне в руки чашку чая. Он омерзителен. Да будь он вкусным, все равно показался бы мне омерзительным. Дорис права. Я несносна. Со мной невозможно. Неудивительно, что они хотят меня сдать. Переполнившись раскаянием, я вливаю горячий чай в пищевод, допивая все до последней капли. Ну и чего я добилась? Разве что отрыжки.

На веранде царит тень. Поверх оконных сеток — солнцезащитный навес, поэтому с наступлением вечера здесь сыро и прохладно, как в любом доме на прериях в середине лета, когда, прячась от солнца, жильцы закрывают все ставни.

Молоденькая нянечка с высокой грудью отворяет дверь, не глядя, кивает мне, пересекает веранду и спускается по лестнице. Одиночество в незнакомом месте, невидящий взгляд нянечки, спадающая жара — все это вызывает в моей памяти то время, когда я впервые оказалась в больнице, рожая Марвина.

Манавакскую больницу тогда только построили, и доктора Тэппена так и распирала гордость за блестевшие новенькой краской стены, белые железные койки и жуткий запах эфира и лизола.

Я бы предпочла разродиться дома, как кошка, которая приносит котят в укромном уголке, а после вылизывает себя до чистоты, и никто не спрашивает ее, от кого она нагуляла потомство. Кроме того, я была уверена, что никакого «после» для меня не будет. Я не сомневалась, что это конец.

Брэм повез меня в город. В общем, глупо было ожидать, что он свернет у англиканской церкви и поедет по проулкам. Куда там. Он прокатил меня на телеге по всей Главной улице, от магазина женской одежды «Симлоу» до Монреальского банка, успев помахать поводьями полукровке Чарли Бину, наемному работнику на конюшне Доэрти, который сидел в тот момент на ступеньках гостиницы «Королева Виктория» за цементными горшками с пыльной геранью.

— Ну, Чарли, на что спорим, что сын?

По улице шла Лотти Дризер, жена банковского служащего Телфорда Симмонса, изящная, как кружевной платок; она долго на нас смотрела, но так и не помахала рукой.

Оказавшись в больнице, я велела Брэму ехать домой.

— Агарь, ты случаем не боишься? — спросил он, как будто до него только что дошло, что мне может быть страшно.

Я покачала головой. Мне было не до разговоров и вообще какого бы то ни было общения. Что я могла ему сказать? Что я не хотела детей? Что думала, что умру, и желала смерти и в то же время молилась — пусть она меня минует? Что ребенок, которого он так хотел, будет его, а не моим? Что я получала свои тайные радости от его плоти, но не хотела появляться на улицах Манаваки с ребенком от него?

— Хоть бы мальчишка, — сказал он.

Я никак не могла уразуметь, какая ему разница, кто родится, — разве что мальчик помогал бы ему, но у него настолько редко появлялась работа, что даже бесплатный наемный работник не сделал бы погоды.

— На что тебе мальчик-то сдался? — спросила я.

Брэм удивленно посмотрел на меня, не понимая, как у меня вообще мог возникнуть подобный вопрос.

— Будет кому дом оставить, — ответил он.

Тогда я сделала для себя открытие: оказывается, Брэм желает продолжения рода не менее страстно, чем мой отец. В час, когда мы с Брэмом могли бы взяться за руки и успокоить друг друга, в моей голове звенела лишь одна мысль: сколько же в нем наглости!