Каменный ангел - [32]

На это она отвечает коротким горьким смешком, который я узнаю и понимаю тотчас же.

— А можно ли привыкнуть к самой жизни? — говорит она. — Как вы считаете? Все в жизни случается так неожиданно. Приходят, к примеру, первые месячные, и ты не можешь поверить: надо же, теперь я могу иметь детей! Потом рождается ребенок, и ты думаешь: неужели это мое чадо? Неужто это я произвела его на свет? Кто бы мог подумать! Потом ты уже не можешь больше рожать, и снова потрясение: все кончено — так быстро?

Я вглядываюсь в нее и поражаюсь тому, как много она знает.

— Вы правы. Лично я ни к чему в этой жизни так и не смогла привыкнуть.

— Что ж, похоже, мы с вами поладим, — заключает миссис Штайнер. — Надеюсь, мы вас здесь еще увидим.

Теперь я вижу, как искусно меня заманили в ловушку. Не нарочно, конечно. Я не виню ее. Я просто понимаю, что мне необходимо выбраться отсюда сейчас же, сию минуту, без промедлений.

— Здесь вы меня не увидите, — выпаливаю я. — Ничего личного, уж простите. Но жить я сюда не пойду ни за что на свете.

Она пожимает плечами:

— А куда вы денетесь? Вам есть куда пойти жить?

Хороший вопрос. Нужно найти тайное место, куда я смогу уехать.

Мои ноги уже просятся в путь, и я поднимаюсь с кресла.

— Всего доброго, до свидания. Мне пора.

— До свидания, — спокойно отвечает мне миссис Штайнер. — До встречи.

Прозрачная дверь с москитной сеткой захлопывается за мной. Я спускаюсь по лестнице в надежде, что ноги меня не подведут. Обеими руками держусь за перила и иду вниз на ощупь, медленно и осторожно преодолевая ступеньку за ступенькой, как будто захожу в холодное море.

Уже совсем темно, и я вдруг осознаю, что ведаю, куда иду. Ноги как будто сами несут меня куда-то, и я доверяюсь им, надеясь, что они знают, что делают.

Из темноты прямо передо мной вырастает небольшой летний домик. Теперь — о чудо! — я могу видеть, словно крадущаяся в ночи кошка, и оказывается, что темень не так уж и непроглядна. Домик построен из грубо обтесанных бревен, и крыша у него неровная — наверное, это кедровый гонт. Что-то наподобие часовни. Внутри замечаю скамейку — на ней можно отдохнуть. Уже собираясь войти, вдруг улавливаю легкое движение внутри, незаметное и мимолетное, как вздох. Вглядываюсь и вижу, что там сидит мужчина. Меня он не видит, голова его опущена. В руках у него обструганная палка или трость, которую он непрестанно крутит. Его взгляд прикован к ямке, которая образовалась на земляном полу. Он неторопливо поворачивает и поворачивает свою палку на том же месте, и она все глубже уходит в землю.

Так, значит, здесь не только женщины, но и мужчины. Незнакомец широк в плечах и довольно космат. Лица его не разглядеть, и все же я вижу, что он носит бороду. О Боже…

Так знаком мне его облик, что я не смею ни двигаться, ни говорить, ни дышать. Как он тут оказался, как узнал, что я здесь? Или это я приехала туда, где он живет уже давно? Как все таинственно, это смешение тени и света, эти объятья деревьев под покровом темноты. Нет, я не смею ни на что надеяться, но если я тихонько, осторожно заговорю с ним, может быть, он узнает меня и произнесет мое имя?

Он поднимает голову. Я вижу его лицо. Худое и бледное, как фарфоровая чашка, обтянутое тонкой кожей, оно мне незнакомо. Полинявшая борода выглядит неопрятно.

Я нахожусь в летнем домике в каком-то большом саду с незнакомым мужчиной. Глупо. Как глупо. Слава Богу, что я не заговорила с ним. Раздается звон колокола — не густой сочный звук церковных колоколов из моего прошлого, а резкое, пронзительное дребезжание, звучащее как приказ.

— Отбой, — бурчит он себе под нос, и по его натужному голосу ясно, что пользуется он им нечасто. — Пора.

Он уходит, а я слышу, как меня зовет Дорис:

— Мама, вы где?

Кажется, она напугана. Идиотка — она что, думает, я улетела, как птица? Вспоминается стишок, который дети напевают на мелодию «Песенки узника»:

Если б был ангелочком я с крыльями

Иль синицей летал в облаках,

Я б на башню взлетел обязательно

И плевал на людей свысока…

— Да здесь я, здесь. Зачем так кричать?

Она подбегает ко мне:

— Ох и напугали же вы нас. Мы уж и не знали… погодите-ка, что стряслось? Вы что, плачете?

— Ничего я не плачу. Все в порядке. Я хочу домой, если ты не против. Можете отвезти меня домой?

— Конечно, можем, куда ж еще вас везти? — говорит она, как будто это само собой разумеется. — Сейчас едем. Пойдемте.

Она ведет меня к машине, и мы едем назад: назад по тому же шоссе, назад в дом Марвина и Дорис.

IV

Сколько же дней мы делали эти рентгеновские снимки? Очереди, очереди в подвале больницы, в ее темных кишках, где нет окон и всегда горят потолочные лампы-трубки. Мы сидим на жестких стульях с прямыми спинками. Время от времени задерганная медсестра в голубом халате подкатывает к нам тележку и всовывает нам в руки чуть теплый кофе. Дорис просматривает журналы, быстро переворачивая страницы облизанным пальцем: лизнет, перевернет, лизнет, перевернет. Эта женщина ни секунды не может посидеть, не двигаясь. Она, как блоха. Я пребываю в уверенности, что сижу на этом неудобном стуле вполне спокойно, пока Дорис не поворачивается ко мне, наморщив лоб: