Каменное брачное ложе - [9]
— Но герр Коринф…
Он сказал, да, да, каждый миг я ожидаю, что вы меня ударите, что вы растворитесь в воздухе, или превратитесь в такси, или в печку, или в орангутанга; или комната вдруг превратится в кашалота, или будет медленно меняться, и я окажусь в пачке «Лаки страйк», это сигареты, или в Женевском озере, почему бы нет? Или… что вы на это скажете, он сморщился, из-за варканья? Или из-за хливких? Или, может быть, даже из-за шорьков?
— Герр Коринф…
Коринф прищурился и глубоко затянулся сигаретой. Он думал: «Боже мой, сколько я всего пережил, и мое прошлое, и эта поездка — одним словом, уничтожение. Где же Хелла?» Он двинулся на ощупь вперед и сказал, разве вы не заметили, что я свечусь в темноте? Мы находимся в пространстве, где я свечусь, между Голубем и Геркулесом, ноябрь 1956 года, 8 часов 19 минут, там вечно горит мой светильник, с вами в этом зале, нет, нет, из другого с другим в другом зале — когда вы быстро идете к окну, вы, может быть, видите еще над развалинами исчезающие в ночи…
Они были одни. Отель гудел. Вокруг вдруг оказалось много пустых кресел, столики, диваны; ковер был засыпан пеплом. Шнайдерхан стоял неподалеку от Коринфа, выпятив грудь, позади него — набитые окурками пепельницы, и курил, поднимая руку с сигарой вверх: борец перед своим истекающим кровью соперником (и в зале некому было это оценить). Дым уплывал в двери, и красавица Хелла шла к ним, оставив где-то свои бумаги. Снаружи слышались болтовня и гул.
— Господа, что же вы не идете есть? Все уже за столом.
— Боже мой, милостивая государыня, этот американец предложил мне нечто пре-философское. Может быть, это ошибка? Мы попали на конгресс астрономов?
— Ну, Людвига это бы не удивило, — сказала Хелла Коринфу и засмеялась. — Что вы там ему наговорили?
Коринф смотрел на нее. Зуб сверкал у нее на шее. Она что-то скрывает — что она может себе это позволить (почему бы нет?) с несчастным, изуродованным парнем. Он схватился рукой за спинку стула.
— Что я, сидя в такси, каждую секунду могу меняться! — выкрикнул Шнайдерхан. — И что прошлого не существует. — Он схватил руку Хеллы, растопырив свои руки так, словно желал захватить весь мир, отдернул штору и ткнул пальцем в черное небо, на звезды. — Смотрите! Вон туда мы движемся! — Но сам он смотрел на выплывавшие из темноты танки, пушки, бронетранспортеры и грузовики, с грохотом катившие за деревьями по светлым пятнам от фонарей отеля и исчезавшие за углом.
Хелла рассмеялась и повернулась.
— Существует только будущее, не так ли, герр доктор, вы это хотели сказать?
Коринф вытащил сигару и двинулся к ней. Ее смех состоял из этажей, как Башня Безмолвия в пустыне возле Исфахана. Он улыбался и знал, что выглядит полным уродом.
Шнайдерхан расхохотался.
— Кажется, существует книга, в которой доказывается, что Наполеон никогда не существовал. Вам она понравится. Скоро, возможно, наступят времена, когда понадобится доказывать, что Адольфа Гитлера никогда не было: его, к примеру, придумали евреи, чтобы очернить немцев! — выкрикнул он, издал сдавленный смешок, поперхнулся, вытянув руку с сигарой в сторону, и, продолжая откашливаться, низко поклонился Коринфу. Слюни длинными нитями падали на ковер, и Хелла хлопала его ладонью по спине. Красный, как помидор, он выпрямился. Грохот затихал вдали.
— Принести воды? — спросила Хелла.
— Уже прошло, — пропыхтел Шнайдерхан, утер рот и размазал подошвой башмака слюну по ковру, — я просто поперхнулся.
В пустом помещении, которое недавно было набито людьми, теперь лежал только маленький камешек — единственное, что осталось от сказанного человеком в чужом городе; маленький камешек — что за результат человеческих рассуждений там, где дым сигар остывает и остается табачная вонь?
Профессор был стар, как деревья, что росли в Дрездене в ту светлую ночь, когда в полтретьего прозвучал над холмами трубный глас; но Карлхайнц Рупрехт приобрел оранжевый, как мандарин, цвет лица, мирно загорая на тихом пляже под вечерним солнцем, которое склонялось к закату вместе с его жизнью. Впрочем, гуляя со своей вооруженной паствой в сияющих опытных полях будущего, куда явился из лабораторий и кресел Йены и Геттингена, он успел простудиться.
Он перевел дух и сильно сощурился, вглядываясь в бумажки, которые держал в руках.
«…героически работать на благо человечества, преодолевая идеологические и географические границы, подымая священное знамя…»
Смущенно наклонив голову, дыша через рот, он положил бумажки на пюпитр и высморкался, держа платок обеими руками; возможно, это отдалось в евстахиевой трубе, отчего он пошатнулся и временно оглох.
Вдоль столов на цыпочках скользил фотограф, сверкая сразу двумя вспышками, которые рыженький мальчик нес рядом с ним, словно ковчег со святыми дарами.
