Каменное брачное ложе - [6]

— Я возьму тебя. Я тебя получу.

Песнь первая

Сладостная ночь. Как в подбитом глазу героя вдруг вспыхивает боевой дух, так из черного пятна на холме вылетает вверх, сквозь затаивший дыхание воздух, гирлянда бессильного приветствия — праздник, и добро пожаловать в залитый кровью дом, гости издалека: устроим фейерверк! Машины богатых дядюшек из-за моря скрипят под грузом подарков; а там, в темных кустах, притаилась одинокая душа с пулеметом. Три секунды чудовищный грохот и огонь рвут на части эфир (тени вырастают внезапно, как смертельный ужас — спутник любви), и гирлянда обрывается — бесшумно исчезают последние лампочки, все тонет в благоуханной тьме. Самонадеянный Франк смеется, лафет его пулемета гордо попирает спину плывущего в воздухе корабля; нейлоновый дамский чулок повязан на лбу. Голубоглазый Коринф снимает палец с курка и обхватывает руками раму. Лежа на животе под сверкающим стеклянным колпаком, он тихо напевает что-то о земле, проплывающей в сорока метрах под ними. На склонах холмов и в долинах зажигаются маленькие, уютные огоньки пожаров: сараи и фермы преображаются в трепетном пламени. В небесном просторе не видно ни одного «мессершмитта». Когда на фабриках сталь из добытой под землей руды, привезенной поездами и загруженной в печи, выплескивается наружу дымящимся жидким металлом, а после попадает под молот, грохот молотов так ужасен, что пугает машинисток в далекой от цеха конторе — так же страшен был рев моторов «либерейторов»[8], черных рыб, плывших в ночи под звездами, низко над покачивающейся землей, к лежавшему посреди Европы, вдали от моря, старому городу, над которым уже зажжены были огни. Благородный Арчи крикнул из кабины пилота: «Я уверен, ты впилил этому гунну по самое некуда», — он всегда так выражался; и вспотевший у себя наверху голубоглазый спрашивает: «Нельзя ли открыть окошко?» Спрашивает и, изловчившись, сдирает с себя подбитую ватином безрукавку. Пулемет чуть покачивается. В сгустившейся как в вечернем лесу тени позади него красавчик Патрик портит себе глаза, читая юмористический журнал. Как ягненок, расшалившийся на теплом весеннем солнышке (год жатвы, год битвы), резвясь и брыкаясь в клевере, радостно кричит (а скотники улыбаются) — так перекликались в дребезжащем полумраке истребители городов. Потом прозвучал громкий голос штурмана Гарри: «Еще семь минут», — так он сказал; но завершил круг радист Джимми, самый храбрый из всех ньюйоркцев: он подал Гарри листок бумаги, где нарисовал карту их полета, от начала до того места, где они находились, и произнес крылатые слова: «Так и так их мамашу, всю эту хрень можешь послать в задницу. Приказано свернуть к Рабенау и полчаса подождать», — он так всегда выражался; и пилот Арчи спросил его: «Это еще где, черт побери?» — так он спросил; и штурман Гарри воззвал к богам, воскликнув: «Бог знает где. Любая дерьмовая лавка организована лучше, чем этот бардак», — так он помолился; а радист ответил: «Вектор сто тридцать», — и чудесный воздушный корабль свернул в сторону. Тогда радист сказал: «Три-четыре-нуль». И гордый Арчи повторил: «Три-четыре-нуль». — «Угол два». — «Угол два». — «Приехали!» — крикнул Коринф.

Он проглотил слюну. Праздник ярче солнца сиял в ночи. Пока машина разворачивалась и одновременно поднималась (со всех сторон чувствуя присутствие других членов стаи), он смотрел в долину, освещенную, словно в летний полдень, сигнальными ракетами, разорвавшими тьму над побелевшим от ужаса городом на берегу сверкающей реки, окруженным темными спинами холмов. Бомбардировка, должно быть, уже началась; выше них первые машины уже возвращались: «ланкастеры»[9], англичане. Он почувствовал желание: плоть его напряглась, он вспотел, лежа у своего пулемета. Небо вокруг было заполнено ждущими очереди (иногда — друг над другом) машинами, кружащими над деревнями и лесами, волнами проносящимися над городом, — комплот из тысячи самолетов, город над городом, населенный десятью тысячами тяжело работающих мужчин… Всем телом он ощущал наслаждение от этой суматохи. Что-то из юности — увлечения, клубы: работа, которую делаешь вместе с другими, вступление в сообщество для достижения общей цели — «Черная Рука», «Курьеры Смерти» — за сараем, где нарисованы на земле человечки из палочек. Туманный ноябрьский вечер, и драка на изрытом ямами пустыре, окруженном глухими стенами. И путешествие, иногда всплывавшее в памяти, полное тоски по дому, потому что оно было так хорошо организовано, хотя никто ничего не организовывал, где-то там, словно под слоем земли, тот вечер, и компания, не меньше сорока мальчишек, во тьме и сырости, воздух полон камней, ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ, и сам он там, в земле, вспоминающий дом, полные света комнаты, а в них мама — то, чего больше не существует, не может больше существовать, потому что теперь он — могучий одиночка со своими ребятами в ночи.

III

ПЕРЕСТАНОВКИ

Гюнтер затормозил. Улица, покрытая пятнами желтого света, была пуста; тусклый фонарь освещал табличку: «ЗАПРЕЩЕНО. В ТОМ ЧИСЛЕ ПЕШЕХОДАМ». Переулки тоже были пусты. А меж улиц была лишь ночь, заросшие колдобины пустырей, из которых торчали обломки, а иногда — залитый цементом вход в подвал. Уже минут десять они крутились тут, но не встретили ни души.