Каменное брачное ложе - [35]

— Ну, хоть кивни головой.

Он усмехнулся и покачал головой — и увидел в ее глазах ужас, который она сдерживала изо всех сил, потому что больше не узнавала человека, на которого глядела.

Когда они проехали развалины, миновали мост и поднялись по склону, Коринф увидел деревья. Он опустил окно, и холодный, сырой запах листьев повеял ему в лицо. Он сидел сзади; Гюнтер несколько раз пытался завести веселый разговор, но ему это не удалось; больше он не оборачивался.

Это не помогло. Он закрыл глаза, но тут же снова их открыл: темные волны стали подниматься внутри него и исчезли, только когда он снова взглянул на мир. В спинке переднего сиденья была прожжена дыра. «Я забыл шляпу», — подумал он и испугался этой мысли: словно он имел право думать только об очень важных вещах, но не знал, о каких именно. Коринф смотрел в затылок Гюнтера, и, пока он смотрел, предмет его внимания постепенно становился все более хрупким и прозрачным, сохраняя, впрочем, четкие очертания в знак того, что на самом деле его не существует. Коринф раскрыл глаза пошире, сменил позу и посмотрел в окно. Потом глубоко вздохнул и спросил:

— Ты можешь зажечь свет, Гюнтер?

— Свет, герр доктор? В машине?

— Мне… надо кое-что прочесть.

Он вытащил из кармана вырезку о Кршовском. Свет зажегся, и он прочел на обороте: «13.30–16.30 от Т до Z включительно. Люди, которые могут сами себя обслужить и имеют право на специальную надбавку вследствие…»

Он остановился, потому что слова «могут сами себя обслужить», как кислота, насквозь прожгли его мозг. Гюнтер теперь ехал медленнее, подавшись вперед, к ветровому стеклу. Снаружи совсем стемнело; черная ночь стояла за окнами. Он не посмел перевернуть вырезку, чтобы прочесть о Кршовском.

«Германский Человек, прежде всего, Немец, поддерживающий…»

«В эту ночь в отеле появилось еще больше полицейских и еще больше газетных репортеров, так что назавтра нам пришлось выметаться, прервав свои каникулы».

— Я, пожалуй, остановлюсь, герр доктор. Так ехать опасно.

— Выключи, выключи…

Он убрал вырезку, тьма заполнила автомобиль, и шелковистая ткань стала подниматься вверх, вдоль позвоночника. Он прижался к спинке, но это не помогло. Взявшись за спинку переднего сиденья, он наклонился вперед, чтобы что-то сказать, но увидел свои руки. Они лежали на спинке сиденья. Руки. Его. Он снял их, откинулся назад и сказал:

— Быстрее.

Гюнтер кивнул и добавил газу.

Автомобиль, зажав его в мягких зубах своей железной пасти, помчался вперед. Глубоко дыша, Коринф попытался откинуться назад, но не смог; он снова сел прямо и вытер рукавом лоб. Потом попытался выяснить у каждого органа, что с ним случилось, но, как ни старался, ничего не смог найти, словно внутри у него ничего не было. Сидя прямо, он осматривался вокруг, ощупывал одежду, бока, живот. Гюнтер влетел в ворота по затрещавшему гравию, и на лице Коринфа выступил пот.

Он выскочил из машины. Ночь повисла среди деревьев, приложив палец к губам; дом казался спящим львом. Обогнув его, он хотел отворить заднюю дверь, но представил себе мрачную комнату Хеллы с колоннами, свою стеклянную клетку на крыше и не смог войти. Сердце колотилось. В отчаянии он оглянулся.

Из темного сада вылетела огромная тень и придавила его спиной к стене. Собака, темнее и больше нормальной, прижав его плечи передними лапами к стене, принялась вылизывать лицо теплым языком.

— Фу, Ксингу! Фу!

Хлопая в ладоши, среди деревьев возник Людвиг, и собака, громко залаяв, отбежала к нему. Коринф обтер лицо рукавом куртки.

— Она вас не испачкала? Она не понимает своей силы. Хорошая, хорошая собака. Пойдемте, я вас почищу.

— Нет, я…

С другой стороны дома Гюнтер выезжал из ворот на первой скорости. А здесь стоял Людвиг, едва видимый в темноте. От него несло перегаром. Он поглядел вверх и сказал:

— Лето прошло.

Коринф почувствовал: что-то появилось в ладони его руки, которую вылизала собака, — то, что она принесла в пасти: трава, росшая у деревьев. Связь оборвалась, когда собака оставила его руку в одиночестве. Воздух бился о его щеки. Он дышал с трудом, широко раскрыв рот.

— Я кое-что должен вам сказать… — сказал Людвиг. — Совсем забыл об этом.

— Да, — отозвался Коринф. Шум мотора замер вдали. И он услышал свой голос: — Да! Вам бы не мешало подкрасить дом.

— Подкрасить, да. И на каждую банку краски заполнить десяток форм, и расплачиваться до посинения, а через год все снова будет выглядеть так же — из-за краски, которую здесь продают. Чудесная краска. Демократическая, народно-освободительная, мирная краска, только у нас такая продается…

Но Коринф уже шел — или не шел — по траве, по пологому склону, шел сквозь мелкий дождик, такой слабый, что он, казалось, неподвижно висел в воздухе; мокрые листья гладили его по голове, он стоял меж холодных, твердых стволов, туфли он испачкал в земле, но простыни черного шелка соскальзывали с крон деревьев ему на голову и окутывали плечи, и спину, и икры, и он, оцепенев, глядел на листья, трепещущие в свете фонарей там, в глубине улицы, и все становилось темным, и рассыпалось в прах, и он пытался вызвать лица: Рупрехт, Замойски, Людвиг, Карин, Шнайдерхан, его жена, но имена рассыпались у него во рту, плоские портреты рассыпались в саду и у каменной скамьи, среди шпалерных роз, и ничего, кроме шторма, не было в неподвижном воздухе; спазм случился в его мозгу, который какой-то своей частью еще продолжал думать, и он помнил, что должен немедленно найти что-то связанное с реальностью, лицо или вещь, иначе его снова оторвет от других и он превратится в орущий от боли огненный шар — но нет больше сил сопротивляться: вот оно.