Каменная болезнь. Бестолковая графиня [повести] - [21]

Мою двоюродную бабку уже предупредил о гостях аптекарь. Открыла им женщина — видимо, горничная, за которой увивались двое детей. Она пригласила их пройти наверх, где ждет синьора. На отполированной временем каменной лестнице было темно, но гостиная, та, что с окном в пол на парадный балкон, была залита светом.

— Это дети моей дочери, — объяснила хозяйка, — они на мне, пока родители на работе.

Мама потеряла дар речи. Папа, не выходя из роли, сказал, что его коллега из Института истории в Кальяри пишет дипломную работу о первой волне эмиграции с Сардинии в пятидесятые годы. Не могла бы синьора, если у ее семьи были наемные работники, назвать кого-либо, кто уехал на материк в это время, и рассказать что-нибудь о них.

Моя двоюродная бабка была красивой женщиной: черноволосая, стройная, одетая элегантно, хотя, похоже, никуда сейчас выходить не собиралась, с правильными чертами лица, мягкими волосами, собранными на затылке в пучок, и в сардских сережках, похожих на пуговицы. Горничная принесла на подносе кофе и сардские сладости; вместе с ней явились дети, которые тут же начали демонстрировать совки и ведерки, детские спасательные пояса, игрушечную лодку, объясняя, что на следующей неделе поедут на море.

— Pizzinnos malos,[37] — сказала им с ласковой улыбкой бабушка, — не приставайте к гостям, они приехали по делу.

— Только один из наших пастухов уехал в Милан, в пятьдесят первом, толковый парень, начал работать у нас еще мальчишкой. Другие уезжали позже, в шестидесятые. А тот вернулся все-таки, купил землю, овец.

— А сейчас он где? — в первый раз подала голос мама.

— Addolumeu,[38]— ответила моя двоюродная бабка, — бросился в колодец. Он привез с материка жену, детей у них не было, и она, даже не оплакав мужа, тут же после несчастья вернулась на север.

— И когда это случилось? — спросил папа срывающимся голосом.

— В пятьдесят четвертом. Я хорошо помню, потому что в том же году умерла моя сестра Лиа, наша младшая.

И она показала на сервант, где возле живых цветов стояла фотография девушки с мечтательными глазами.

— Наша поэтесса, — добавила она. И прочитала наизусть стихи:

Томно и тревожно просыпаться

с голубыми вспышками весны,

лучше спать стыдливо и скрываться

в бледных сумерках зимы.

Но тебе мое томленье непонятно,

несказанно, нежно, невозможно,

прячется оно в бесстыжих пятнах

желтой сладко пахнущей мимозы.

Листок со стихами, хранившийся в шкатулке. Кто знает, о ком думала бедная девочка.

До самого Кальяри мама не сказала ни слова. Наконец папа спросил:

— Думаешь, он покончил с жизнью из-за нее? А она писала в юности стихи — невероятно, правда?

Мама пожала плечами, как будто хотела сказать: «Какая разница» или «Откуда я знаю?»

19

Сегодня я приехала прибраться здесь, в доме на улице Манно, потому что, как только закончится ремонт, я выхожу замуж. Я рада, что рабочие обновляют фасад, ведь он уже стал сыпаться. Работы мы поручили архитектору, который еще и немножко поэт и с уважением относится к прошлому дома. Это его третье перерождение, сначала, в XIX веке, он был строже: два балкона на каждом этаже с поручнями из кованого железа, высоченные окна с двумя створками внизу и тремя поверху, входная дверь под аркой, украшенной лепниной; на крыше уже тогда располагалась терраса, и с улицы Манно виден был только внушительный карниз. Уже десять лет он пустует, мы не продали его и не сдавали, потому что очень его любим, а кроме любви нас больше ничего не волнует. Но нельзя сказать, что он стоит совсем пустой. Даже наоборот. Мой отец, когда возвращается в Кальяри после гастролей, приходит сюда играть на своем старом фортепиано, подаренном когда-то синьоринами Долореттой и Фанни.

Он так поступал, еще когда бабушка была жива: дома репетировала мама, и родителям приходилось следовать расписанию и играть по очереди. Поэтому папа брал ноты и приходил сюда, бабушка тут же принималась стряпать папины любимые блюда, но когда все было готово, мы стучали к нему в комнату и слышали один и тот же ответ: «Спасибо, потом, потом. Вы садитесь». Но я не помню, чтобы он когда-нибудь садился с нами за стол. Он выходил из комнаты только в туалет, и если там было занято — я, например, как всегда, долго копалась — бурчал, что пришел сюда заниматься, а тут никаких условий. Когда у него, наконец, подводило живот в какой-нибудь неурочный час, он шел на кухню, где бабушка обыкновенно оставляла ему накрытую салфеткой тарелку и кастрюлю воды на огне, чтобы быстро разогреть еду на водяной бане. Он ел в одиночестве, барабаня пальцами по столу, будто отбивал ритм в сольфеджио, и если мы вдруг появлялись на кухне и о чем-то его спрашивали, отвечал односложно, желая лишь отделаться и чтобы его оставили в покое. Мы как будто жили в концертном зале — и это было прекрасно, хотя не каждому придется по душе обедать, спать, ходить в туалет, делать уроки и смотреть телевизор, выключив звук, под музыку Дебюсси, Равеля, Моцарта, Бетховена, Баха и прочих. Конечно, нам с бабушкой было проще без папы, но его приезды в детстве мне очень нравились, и я обязательно по этому случаю сочиняла рассказ, стихотворение или сказку.