Каменная болезнь. Бестолковая графиня [повести] - [20]

Конечно, бабушка Лиа уехала не потому, что Гавои — уродливое место, и не потому, что поссорилась со своими.

Гавои — красивейший городок в горах. Дома там высокие, двух-трехэтажные, прижавшиеся друг к другу, некоторые как будто висят в воздухе, уцепившись за соседей и опираясь на горизонтальную балку, а под ними — темные дворы, засаженные цветами, особенно гортензиями, которые любят тень и влагу. Кое-откуда из города видно озеро Гузана, которое несколько раз в день меняет цвет — от розового до небесно-голубого, от красного до фиолетового, а если подняться на гору Гонари в ясный день, видно море и залив Орозеи.

Она сбежала. В восемнадцать лет. Потому что понесла от наемного пастуха, который работал на ее семью и в начале пятидесятых уехал на материк, но вернулся, как только узнал об аграрной реформе и плане развития, в надежде, что и на Сардинии можно будет хорошо жить; с собой он привез жену, которая здесь чувствовала себя совсем неприкаянной, и небольшие сбережения, чтобы купить кусок земли и пасти на ней овец, не тратясь на аренду.

Год, когда случилось бегство, был для синьоры Лиа выпускным: она заканчивала классический лицей в Нуоро, где была одной из лучших. В Кальяри она заделалась домработницей, а новорожденную маму отдавала на целый день монахиням. Когда дочка немного подросла, она стала заниматься, чтобы закончить лицей и получить аттестат. Занималась по ночам, когда возвращалась с работы и укладывала маму. Так она перестала работать прислугой, устроилась в контору и в конце концов купила дом — некрасивый, но она была его хозяйкой и навела в нем чистоту и порядок. Она была стойкой, как дуб. Непоколебимой, как гранит. И никогда не жаловалась на то, как от одной искры выгорела вся ее жизнь, только рассказывала эту историю дочке, которая с малых лет все время спрашивала об отце: не желая пичкать ее сказкой, она пересказывала ей события того утра, когда она опоздала на автобус до Нуоро и пастух, тоже собравшийся за город, застал ее на остановке в слезах, потому что она была отличницей и даже немного зубрилой. Он был мужчиной редкой и яркой красоты, добрый, честный и умный — только, к сожалению, уже женатый.

— Здравствуйте, донна Лиа.

— Здравствуйте.

И они прошли на рассвете через пустынные дебри, их унес какой-то безумный вихрь, и казалось, будто счастье было возможно. С тех пор донна Лиа не раз опаздывала на автобус. И сбежала, не сказав ему о своей беременности, потому что не хотела ломать жизнь этого бедолаги и его неприкаянной жены, которой было не под силу даже зачать ребенка.

Домашним она оставила записку, в которой просила не волноваться, простить ее за то, что в Гавои и вообще на Сардинии ей стало невыносимо, и нужно было уехать куда-нибудь, как можно дальше, может быть, на Лазурный берег или в Лигурию — они ведь знали, как часто она забиралась на Гонари, чтобы хотя бы посмотреть на море. Первое время она звонила каждый день, но не говорила, где она. Старшая сестра, которая заменила ей умершую при ее рождении мать, плакала и говорила, что отец на улице от стыда не показывается, а братья грозятся разыскать ее хоть под землей и убить. Тогда она перестала звонить. Она навсегда покончила с любовью, с мечтами, а когда получила аттестат и не должна была больше учиться — с литературой и со всем, что имело какое-то отношение к творчеству: когда мама захотела учиться играть на флейте, она согласилась только при условии, что музыка будет для нее развлечением, отдыхом от действительно важных дел.

Синьора Лиа умерла еще молодой, но ее лимфатические узлы стали твердыми, как камень, а кровь жидкой, как вода, и под конец она уже не выходила из дома, потому что стеснялась показаться на людях в платочке, который была вынуждена носить после химиотерапии. После ее смерти мама вбила себе в голову, что должна найти отца. Она не знала его имени, но разработала целый план, как его обнаружить. Папа говорил, что это не лучшая идея, что не стоит расставлять все по своим местам, а надо прислушиваться к мировому хаосу и извлекать из него музыку. Но она упиралась как осел, и в конце концов ранним летним утром, чтобы успеть до жары, они отправились на поиски моего деда по материнской линии. Мама по дороге говорила sciollori,[36] вроде того, что чувствует себя младенцем на руках у папы, все время смеялась, заявила, что нет ничего красивее Гавои: и Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк, Рим, Венеция, куда она ездила с папой на гастроли, — все блекли рядом с Гавои.

Они выдавали себя за исследователей, якобы собирающих свидетельства о первой волне эмиграции с Сардинии; мама вооружилась блокнотом, диктофоном и даже сделала визитки с вымышленным именем. Они зашли в бар, в аптеку, в табачную лавку — везде их сначала недоверчиво расспрашивали, но потом, почувствовав доверие, рассказывали о семьях землевладельцев, державших наемных пастухов, и о до сих пор самой богатой из них — семье бабушки Лии. В их большом доме жила ее старшая сестра с дочкой, зятем и внуками, и всем было достаточно места. Мама долго смотрела на него, сидя на ступени дома напротив. Это был один из самых красивых особняков города, трехэтажная гранитная постройка, центральной частью выходившая на улицу, а двумя боковыми крыльями — на два спускающихся к ней переулка. На первом этаже — двенадцать закрытых окон, массивные деревянные ворота, выкрашенные темно-зеленой краской и с круглыми латунными ручками. По центру второго — большое окно в пол, также закрытое, выходящее на парадный балкон. Третий этаж — сплошное стекло, но за плотными, вышитыми занавесями не было видно комнат. Мама все смотрела на дом и не могла представить себе посреди этого роскошества свою мать, которая еле сводила концы с концами, потому что половину зарплаты отдавала на уплату ипотеки. Не могла представить, как она поднимается по одной из откосых улочек, заходит через черный ход в боковое крыло, закрывает калитку, входит в сад, а там шиповник, лимоны, лавр, плющ, герань на окнах. На ступеньках стоят игрушки, грузовик с откидывающимся кузовом, кукла в коляске. Мама сидела, как заколдованная, пока папа не сказал: «Пойдем».