Каменка - [3]

— Пирогъ простынетъ, — съ укоромъ сказалъ Раевскій.

— Ну, вотъ! — поморщился Пушкинъ, оглядываясь на дверь: душенька, какъ бы безъ меня?

— Безъ тебя! да что ты? развѣ забылъ:

«Тебя, Раевскихъ и Орлова

„И память Каменки любя….“

— Оставь, голубушка! ужъ лучше и впрямь о пирогѣ, уныло отвѣтилъ Пушкинъ, посматривая, все-ли спряталъ со стола.

— Нѣтъ, — вдругъ перебилъ, заикаясь, краснѣя и самъ сей удивляясь, Мишель: нѣтъ, это неподражаемо, восторгъ…. "Недвижный стражъ дремалъ…." я все знаю…. или это:

«И неподкупный голосъ мой

Былъ эхомъ русскаго народа….»

Пушкинъ, надѣвая перчатки, радостно и ласково глядѣлъ на худенькаго и голубоглазаго офицерика, въ стянутомъ воротникѣ и со вздёрнутыми, въ видѣ крылышекъ, эполетами, неловко и съ нерусскимъ выговоромъ произнесшаго передъ нимъ его стихи.

— А это? — почти крикнулъ взволнованнымъ, дѣтски-сорвавшимся голосомъ Мишель:

«Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный,

„И рабство, падшее по манію царя?'“

Пушкинъ помолчалъ, взялъ шляпу.

— Не увидишь, милый, не увидишь, славный! — сказалъ онъ съ горечью и, обратясь къ Раевскому, прибавилъ: объясни ему это, Николай.

— Да почему-же? — спросилъ, замедляясь у двери, Раевскій: развѣ тотъ, въ Грузинѣ, не допуститъ?…

— Малюта Скуратовъ! врагъ честныхъ Адашевыхъ! — проговорилъ Мишель.

— Да, онъ съ искоркой! — вполголоса сказалъ пріятелю Пушкинъ, спускаясь по лѣстницѣ.

Мишель разслышалъ эти слова и былъ внѣ себя, на седьмомъ небѣ.

Въ теченіе всего того дня, за завтракомъ, обѣдомъ и чаемъ, Мишель не спускалъ глазъ съ дорогаго гостя. Онъ любовался его шутками, остротами и шаловливымъ ухаживаньемъ за двѣнадцатилѣтнею, быстроглазою и хорошенькою Адель, дочерью старшаго Давыдова, которой Пушкинъ, какъ узналъ Мишель, передъ тѣмъ написалъ извѣстные стихи: "Играй, Адель."

Вечеромъ молодежь танцовала. Сосѣднія дамы и дѣвицы пѣли итальянскія аріи и французскіе романсы. Въ карты никто не игралъ, да и нѣкогда было. Общая, дружеская и разнообразная бесѣда длилась далеко за полночь.

Лежа въ постелѣ, въ комнатѣ, также отведенной на верху и случайно по сосѣдству съ Пушкинымъ, Мишель долго не могъ заснуть. — "Какая разница!" — разсуждалъ онъ: "этотъ домъ, кто общество и тѣ, гдѣ я прежде бывалъ! Правду сказалъ товарищъ: вотъ истинно-умные русскіе люди…. И какъ здѣсь все просто, безъ чопорности и праздныхъ затѣй…. Ни лишней, толкущейся, напыщенной челяди, ни всѣхъ обычаевъ стараго барства…. А разговоры? Давно-ли, въ видныхъ, даже гвардейскихъ семьяхъ, какъ о чемъ-то обычномъ, шли пренія о томъ, какъ полезнѣе наказывать солдатъ? часто-ли и понемногу, или рѣдко, но мѣтко? Давно-ли, не на моихъ-ли глазахъ, нечистые на руку офицеры жаловались начальству, что товарищъ этого назвалъ негодяемъ, тому нанесъ ударъ по лицу? А здѣсь — два генерала, Волконскій и Орловъ, у нихъ въ полкахъ, какъ говоритъ Сергѣй Ивановичъ, отмѣнены палки, солдатское хозяйство отдано самимъ солдатамъ, заведены батальонныя школы, библіотеки. И все у нихъ тихо, солдаты отъ нихъ безъ ума. Что же это значитъ? и почему во главѣ правленія стоитъ ненавистный всѣмъ Аранчеевъ, а не Мордвиновъ и не Сперанскій, которыхъ всѣ такъ любятъ и отъ которыхъ такъ много ждутъ? Боже, смилуйся надъ родиной. Вѣдь я такъ ее сильно, такъ горячо люблю. Ты — высшая правда, наше спасеніе и любовь!" Мишель заснулъ, вспоминая книгу Эккартсгаузена, которою нѣкогда такъ зачитывался: "Dieu est l'amour le plus pur".

На другой день, когда часть гостей разъѣхалась и, кромѣ двухъ-трехъ постороннихъ, остались близкіе друзья хозяевъ, Пушкинъ, исполняя желаніе дамъ, прочелъ въ слухъ конченнаго весной въ Каменкѣ "Кавказскаго плѣнника" и наброски новой поэмы "Братья разбойники". Восторгъ слушателей, особенно Мишеля, былъ неописанный. "Мнѣ душно здѣсь, я въ лѣсъ хочу!" шепталъ Мишель, забывая окружающихъ и мысленно слѣдя за узниками, разбивающими цѣпи. Онъ сильно обрадовался, когда узналъ, что его полковой товарищъ, по просьбѣ хозяевъ, рѣшилъ еще погостить въ Каменкѣ.

Тѣсный кругъ собесѣдниковъ, по вечерамъ, собирался на половинѣ младшаго Давыдова. Разговоръ сталъ еще увлекательнѣе, живѣе. Толковали о недавнихъ столичныхъ новостяхъ: объ удаленіи, по доносу Фотія, министра Голицына, о запрещеніи книги преосвященнаго Филарета и "естественнаго права" профессора Куницына, о голодѣ въ Смоленской губерніи, откуда пріѣхалъ Якушкинъ, о пророческихъ радѣніяхъ модной сектантки Татариновой и о новыхъ движеніяхъ въ Испаніи и Пьемонтѣ. Кто-то сказалъ, что готовится распоряженіе о закрытіи всѣхъ массонскихъ и другихъ, тайныхъ и явныхъ, благотворительныхъ обществъ въ Россіи. Послѣдняя новость вызвала большіе споры.

Болѣе другихъ горячо и съ сердцемъ объ этомъ говорили младшій хозяинъ, Василій Львовичъ, и его товарищъ по петербургскому пансіону аббата Николь, князь Волконскій. Старшій Давыдовъ, Александръ, слушалъ общіе толки нехотя и разсѣянно, то морщась, то снисходительно улыбаясь, куря сигару и лишь изрѣдка, хриплымъ, лѣнивымъ басомъ, вставляя свое слово.

II

Въ памяти Мишеля особенно врѣзался послѣдній изъ тогдашнихъ вечеровъ въ Каменкѣ.

Мущины, какъ всегда, пообѣдавъ, собрались покурить въ большомъ, съ мягкою мебелью, кабинетѣ Василія Львовича. Орловъ переглянулся съ Волконскимъ и, сказавъ что-то Якушкину, сѣлъ въ общій кругъ, къ столу, поглядывая на Пушкина. Они втроемъ какъ-бы о чемъ-то между собою условились.