Камень-обманка - [103]

Что же теперь? Он многому научился и многое понял, да вот беда — раскаяние всегда приходит поздно, и опыт дает побеги — увы! — под слезным дождем…

Андрей поднялся с пенька и взял пилу. Свалив еще две ели, распилил деревья и погрузил чурбаки в сани.

Конь смотрел на хозяина мокрыми старческими глазами. В почти обесцвеченных зрачках, точно в болотце, отражались сугробы, и кедры, и ворона, торчавшая на суку.

Зефир долго пытался сдвинуть пристывшие к снегу полозья, и ноги его, в вялых жилах, мелко дрожали от напряжения.

Поднялся ветер. Сосны и кедры шумели тягуче, с чуть приметным посвистом, словно им тоже было тяжко и не по себе…

Одолев половину пути, остановились передохнуть возле зарослей стланика. Густая, непроходимая чащоба (Катя называла ее «соболиная тайга» или «соболиное царство») тянулась вдоль каменистых склонов, бог знает, как далеко. Деревца уже легли на зимовку, то есть пригнулись к почве и с головой покрылись толстой белой шубой. Весной они выберутся из снежного забоя и как ни в чем не бывало поднимут гладкие темно-серые ветки с длинной сизоватой хвоей.

Россохатский вздохнул: было чему позавидовать…

Артельщик встретил Андрея у зимовья и, бросив взгляд на чурбаки, удовлетворенно покачал головой.

— Елки… Не скрою — страшился: пихты навалишь. Она теплом бедна, а треску да искр хоть отбавляй.

— Где Дин и Дикой? — механически спросил Россохатский.

— Бог знаеть. Ружья ухватили, ушли.

Сгрузив чурбаки, они стали колоть их и складывать у стены.

Хабара, покончив с дровами, ушел в дом.

Оттуда тотчас выглянула Катя. Заметив Андрея, она не остановилась, как обычно, ни о чем не спросила, а поспешила куда-то за баньку с чрезвычайно озабоченным видом.

Но тут же появилась снова, встала неподалеку, поинтересовалась:

— Ты пошто ни о чем не спрашиваешь? Ведь видишь — сердитая!

Андрей пожал плечами.

— Что ж спрашивать? И так знаю.

— Ну, ну — почему?

Россохатский помолчал, сказал серьезно:

— Даст бог, выберемся из глухомани — сватов к тебе зашлю, Катя. Мне иной жены не надо.

— А не врешь?

— Нет, не вру. А пока потерпеть нужно.

Катя отозвалась грустно:

— Терпи казак — атаман будешь. Ладно, хватить о том. Пойдем в избу. Поешь, чё бог дал.

Дин и Дикой вернулись вечером. Хабара бросил быстрый взгляд на диковинную пару, но ни о чем не спросил.

Мефодий, как только закрыл за собой дверь, свалился на лавку, прохрипел удрученно:

— Ноги аж по колени оттопал! Ничего не сыскал. И тишь, как в могиле.

Китаец молчал и лишь потирал лоб, оплетенный морщинами.

Все сели есть.

Мефодий, вооружившись ложкой, вдруг раздраженно кинул Хабаре:

— Пропадем мы тут, парень, в дыре этой… Ноги уносить надо.

Артельщик не ответил.

— Уходить! — совсем озлился Дикой. — Али оглох?

— Не оглох. Да ведь не держит никто. Надумал бежать — беги.

Мефодий опустил голову.

— Сболтнулось. Не всяко лыко в строку.

Покончив с едой, закурил, сказал примирительно:

— Одно полено — не костер. Тоже понимаю.

Все промолчали…

Чисел в зимовье, понятно, никто не считал, зарубок тоже не секли, чтоб отмечать дни, и люди путали время. Дикой полагал, что зима отмеривает уже конец февраля, тогда как Григорий и Катя утверждали: на дворе — январь.

Как-то за ужином Хабара сказал:

— Мяса в колоде — на неделю хватить. Пора лесовать.

На охоту вызвались все, кроме Мефодия.

— Лыжа треснутая, — буркнул он, ни на кого не глядя. — Чего под ногами путаться? Без меня, стало быть.

Трое суток никому не было удачи, на четвертые — Андрей сбил кабарожку.

Помогая Россохатскому закинуть добычу за спину, женщина вздохнула.

— Бог плохо придумал, право. Пошто так легко убить живое? Травку, птицу, человека. Это неладно, чё все враги на земле… Ты, лето придеть, куда подашься?

Андрей не мог, разумеется, не заметить резкого перехода в разговоре — и отозвался хмуровато:

— Я говорил, Катя: без тебя никуда.

Она пристально посмотрела ему в глаза.

— И сердца́, говорят, ржавеють. Вроде железа… Пошли…

Всякий раз, появляясь в зимовье, они видели одну и ту же картину. Мефодий валялся на грязных нарах, бормотал что-то себе под нос. В последнее время от него все чаще пахло сивухой.

Хабара сердился.

— Не выходишь из хмеля, Дикой. Сгоришь. Не пей.

Мефодий смотрел на артельщика помутневшим, озлобленным глазом, говорил усмехаясь:

— Я без водки, милый, сразу пьяный становлюся…

Россохатский видел то же, что видели все: Дикой мрачнел день ото дня, взгляд его постоянно перебегал с одного обитателя зимовья на другого, и в зрачке горели злоба и подозрительность. Мефодий теперь вспыхивал по пустякам, донимал и тиранил вопросами Дина.

— Слышь, ходя, — приставал он к старику. — Нечего тут толочься. По льду — на Монды, а там — за кордон.

Он втягивал вывороченными ноздрями воздух избы, точно слышал запах горячего хлеба, и лицо его принимало почти сентиментальное выражение.

— Ковриги бы свежей погрызть, а там — хоть в гроб!

Китаец безмолвствовал, посасывая трубочку.

— Чашу, вишь, ищем! — продолжал выкрикивать Мефодий. — Сплетня она! Надули вам в уши! Нашел дурак находку — чирей в боку!

Как-то в раздражении Дикой стал упрекать артель, что при дележе лепешек и орехов ему дают один сор, он знает почему, и он еще покажет всем, что из того может выйти.