Камень, ножницы, бумага - [23]

– Вы более мужественный человек, чем утверждаете, отец.

– Или самый большой трус из тех, кого тебе доведется когда-либо встретить.

– Трус – это тот, отец, который отказывается делать добро из опасения, что это может причинить ему боль. Человек, который боится делать добро, страшась, что оно может породить зло.

– Все дело в том, имеет ли такой человек власть творить добро, сынок, или его делает бессильным чувство вины.

– У этого человека есть власть творить добро настолько могучая, что она превосходит само ваше понятие о власти.

Господин Паук поднимает голову, будто улавливая запах души.

– А потому вредоносная. Причина, по которой он отправился в это паломничество, – это надежда избежать большого зла, скрытого в его прошлом.

– Бегство, сынок, может оказаться неверным выбором, – говорит мистер Паук. – Все было бы прекрасно и внушало надежду, если бы жизнь сводилась к противостоянию Добра и Зла, Порядка и Хаоса, Света и Тьмы. Но реальность – это не детская сказка с хорошим концом. Если бы Путь был легок, в чем же заслуга того, кто по нему пошел? Учение Дайцы говорит, что Путь не проходит через бегство и даже через поражение. Ответ на злые действия – не отказ от действий, а правильные действия.

– Я боялся, что вы это скажете.

– Я тоже, – улыбнулся мистер Паук.

– Христиане говорят, что вся духовная жизнь сводится к тому, что один нищий показывает другому нищему, где найти хлеб, – говорю я. Мистер Паук кивает.

– Дайцы в этом месте написал стихотворение, – говорит он и добавляет, что не обладает даром чтеца, однако слова и сами по себе звучат очень убедильно.

Мурото:

Пусть каждый день

Воет ветер и стонут волны,

Они не заглушают Голоса Будды.

– Будды Медицинской Беспощадности? – спросил я.

– Или Будды Цыплячьих Решений? – улыбается он. – Я двадцать шесть раз поднимался на Спейс Маунт, сынок, но в другой инкарнации. – Шесть ног аккуратно уносят его по скалистой тропе к темной геометрической громаде храма. – Спокойной ночи, малыш, – оборачивается он.

Я стою еще минуту наедине с волнами и ветром, а затем следую за ним.

– Мас! – Мне не хочется будить его от такого чистого и спокойного сна, но если я помедлю, моя решимость может растаять. За спиной у меня высоко стоит луна. Серебряный свет окрасил обои. Я чувствую себя персонажем из стихотворения. – Мас!

– Этан?

– Излечение. Смех. Слезы. Экстаз. Страх. Боль. И забвение. Вчера в Черепашьей бухте я не сказал про забвение. Я боялся.

– Боялся чего?

– Того, что ты можешь меня попросить.

– Заставить меня забыть…

Субтропическую бабочку обмануло изображение луны на сёдзи.

– Забвение будет полным, как будто она никогда не существовала. Ты хочешь, чтобы она навсегда ушла из твоей жизни?

– Этан, она и так ушла из моей жизни навсегда. Я не хочу забывать. Я просто хочу, чтобы не было так. больно. Ты можешь так сделать?

– Нет такого фрактора, чтобы забрал боль, но оставил память. У меня есть такой, который может заставить тебя снова это пережить, как будто ты сейчас лично там присутствуешь. Что ты станешь делать с возможностью снова все пережить, это уж твое дело.

– Этан… – Он стискивает мою руку. Его пальцы очень изящны, артистичны.

– Я буду следовать за тобой сколько смогу. У меня есть фрактор, который следит, чтобы события не выходили из-под твоего контроля.

– Этан, я не могу продолжать так жить.

– Тогда закрывай глаза, – командую я. – Не смотри на меня, пока я тебе не скажу.

Батарейки в ящике с демонами почти разрядились. Пара капель сиропа возвращает их к жизни. Нужные мне фракторы относятся к низшему порядку. Малые демоны, я так свыкся с ними, что, наверное, стал к ним невосприимчив. Ля Серениссима и Мнеме. На сосновом столике лежит лакированный веер. Я раскрываю его, снимаю защитные полоски с липучек на фракторах и помещаю Ля Серениссима на картинку с дерущимися сороками в ветвях горной сосны. Мнеме – в центр, где группа улыбающихся пилигримов спускается по извилистой тропинке с горы и поднимается на следующую. Я становлюсь на колени перед Масахико. Развернутый веер лежит передо мной. Ля Серениссима сверху.

– Теперь смотри!

Он медленно, тихо вздыхает.

– Что это?

– Маркус назвал его Ля Серениссима, – отвечаю я. – Аватара мира, спокойствия, безмятежности и тишины. Он стимулирует мозг, и тот производит эндорфины, природные опиаты.

Мас медленно кивает. Его зрачки так сильно расширены, что мне кажется, я в каждом вижу отражение полной луны.

Я переворачиваю веер у себя на коленях.

– Мас, – говорю я. – Вспомни вечер, когда она умерла.

Тени мечутся по его лицу, тени изнутри. Бабочка зашуршала на бумажной стене, я оглянулся, а когда опять взглянул на Маса, все следы фрактора безмятежности уже стерты. Только ужас, беспомощность, гнев. Фрактор памяти ведет его, и он снова стоит на той аллее, уличные фонари отражаются в полированных крыльях Дайхацу 4x4.

– Скажи мне, Мас.

– Я стою и кричу! Я ничего не могу сделать, только кричать. Но что толку кричать? Почему я ничего не делаю? Почему ты сидишь там с таким дурацким, дурацким, дурацким выражением лица?

Он кричит не на меня, меня он даже не видит, только улицу и ночь и ее.

– Неужели ты не понимаешь, это бессмысленно, бессмысленно, тебя убьют, и все.