Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - [127]

— Какое яблоко, какая яблоня? — сонно пробормотал Габриэль, удерживая ее, но она резко села, обхватив себя руками, и он сказал:

— Ты сильная. Видишь, я держу тебя — я чувствую, какая ты сильная, решительная, упорная. Ты своевольная и смелая.

— Да я сильная и упорная, но во мне мало любви, слишком велико во мне желание любить.

— Что за ерунда, — ответил он, не слушая ее.

И она сказала:

— Ах милый мой Габриэль, я люблю тебя, люблю.

Она склонилась к нему и поцеловала его, жажда любви сливалась в ней с тревогой, потому что любовь отчаянно ускользала от нее, Клара не умела любить, у нее не было таких драгоценных уроков любви.

Во второй половине дня Габриэлю надо было на телевидение, поэтому в два часа они встали и спустились пообедать в соседнее кафе. Уходя, Габриэль дал Кларе франков. Когда она стала отказываться, он сказал:

— Бери и трать, я их для этого и приготовил.

И она взяла, испытывая неловкость, и поскорее сунула франки в сумочку. В переводе на английские деньги он дал ей фунтов пятнадцать, чтобы она смогла заполнить несколько свободных часов, но Клара сомневалась, что без него сумеет потратить хотя бы десять шиллингов. Оставшись одна, она прошла по бульвару Сен-Мишель, перешла через мост и за один франк осмотрела Сент-Шапель, а потом бесплатно — Нотр-Дам и пошла дальше через остров Сен-Луи к площади Вогезов и потом — на Монмартр — все дальше и дальше по каменному Парижу. По дороге Клара выпила на углу чашечку кофе — стоя, потому что садиться за столик было слишком дорого. Потом она отправилась назад, вниз по крутому склону холма, а когда дошла до больших магазинов, ее одолела усталость, и она на автобусе вернулась в гостиницу, где ее уже ждал Габриэль, освободившийся раньше, чем предполагал. Сев на кровать и сбрасывая запыленные туфли, Клара сказала:

— Вот деньги, забери. Мне они не понадобились, придется тебе самому потратить их на меня.

И Габриэль, втайне почувствовав облегчение, взял деньги назад, и они отправились ужинать в уютный полутемный ресторанчик, где, сидя в отдельной нише, обильно поели. Когда вернулись в гостиницу, Клара приняла ванну, а Габриэль сидел и смотрел на нее. Она сказала, что ей хочется чего-нибудь выпить и как насчет джина, Габриэль ответил, что джин нечем разбавить, и она сказала, что это неважно — она выпьет неразбавленного. И так и сделала: она вылезла из ванны, вытерлась, потом, надев ночную рубашку, легла в постель и стала читать книгу, потягивая джин. Видя, как легкомысленно относится Клара к своему здоровью, сну и пищеварению, Габриэль почувствовал себя больным и старым, такая непредусмотрительность была выше его понимания. Он смутно помнил, что было время, когда он и сам мог пить неразбавленный джин, но теперь скорее выпил бы керосину. Ему хотелось, чтобы Клара перестала читать и повернулась к нему. Время было уже позднее, а она все читала, и он чувствовал: она читает, чтобы отгородиться от него, чтобы по какому-то капризу отсрочить тот момент, когда он обнимет ее, но Габриэль слишком устал и не хотел ждать. И в то же время он не хотел ей мешать, ее блаженная мнимая поглощенность чтением трогала его, и ему было интересно, под каким предлогом она наконец повернется к нему. Он знал, что, в отличие от Филлипы, она повернется к нему и что такая сосредоточенность на книге в какой-то степени посвящена ему.

Через некоторое время Клара закрыла книгу и уронив ее на пол, перевернулась на спину.

— Ох, — сказала она, закрывая глаза, — мне так плохо, зачем только я пила этот джин? Почему ты не остановил меня, Габриэль? Габриэль… Какое у тебя имя — Габриэль. Ты знаешь, итальянцы дают детям имена Ангел, Апостол…

— А почему бы и нет? — ответил он.

— Ох, — простонала Клара, вставая с постели.

Держась за стену, она дошла до ванной, захлопнула за собой дверь, и Габриэль услышал, что ее рвет. Он с тревогой прислушивался к шуму льющейся воды и наконец спросил Клару, как она. Она засмеялась и ответила, что чувствует себя прекрасно, гораздо лучше, и сейчас выйдет. И она вышла: волосы у нее были перехвачены какой-то тесемкой, лицо слегка блестело, от нее пахло мылом.

— Извини меня, — сказала она, идя к нему в объятия. — Ужасно. Со мной всегда так бывает, когда я расслабляюсь и чувствую себя счастливой. От меня, наверное, ужасно пахнет, тебе противно?

— От тебя пахнет чудесно, — ответил он. — Мылом.

— Меня страшно тошнило, — продолжала Клара, — после того, как я первый раз побывала у вас в доме. Все было так изумительно, что я не смогла это переварить. Я вернулась домой, и меня вырвало, и то же самое теперь с тобой, такой ты изумительный.

— Тут дело не во мне, — сказал Габриэль, — а в джине. Чего же ты хочешь, если столько выпила?

— Я пила его из-за тебя, — ответила Клара

— Если бы я столько выпил, — сказал он, — мне неделю было бы плохо, а ты, кажется, уже в полном порядке. Как тебе это удается?

На самом деле Габриэлю не хотелось думать об ответе на этот вопрос, хотя он знал его, а Клара — нет. За последние пять лет он перешел в другую возрастную категорию. Бездетная Клара со своей неутомимостью принадлежала к другому, более молодому миру, который был безвозвратно для него потерян. Она поражала его, она могла выйти к нему вот так, а Филлипа отвернулась бы, даже чтобы пристегнуть чулки. Когда они обнялись, он поймал себя на мысли о том, что к десяти утра ему на работу, ей-то ничего, а ему — на работу, и он должен, должен поспать, и он посмотрел через склон ее правой груди на светящийся циферблат своих наручных часов: бледно-зеленые стрелки угрожающе показывали половину третьего. А когда наконец он выпустил Клару из объятий, первой, несмотря на его усталость, уснула она — уснула сразу же, уткнувшись лицом в подушку, мерно дыша, подвернув под себя руки — в полном изнеможении; ее неподвижное тело отяжелело и обмякло. А Габриэлю было не уснуть, он лежал с открытыми глазами, думая о жене, о детях, о счете в банке, досадуя на себя за то, что не отдал подремонтировать машину в свое отсутствие. Он давно утратил способность спать так, как сейчас спала Клара, сон и бодрствование различались у него все меньше и меньше — он дремал днем и плохо спал по ночам, и сквозь сон ему мерещились крики детей.