Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - [107]

Известная писательница Кандида Грей и все ее произведения за последние двенадцать лет, включая новый роман «Грехопадение», изданный Уолтером Брюсом, и маленькую Аннунциату. Трое младших детей — в одежде от Эстер Лэпрейд, чей новый магазин «L'enfant gâté»[88] открывается на этой неделе.

На снимке Кандида сидела в том же кресле, что и сейчас, шестнадцать лет спустя, со стопкой собственных книг на столике сбоку, с младенцем на коленях и выстроившимися в ряд остальными четырьмя детьми. При взгляде на этот снимок, на прелестные насупленные лица старших детей, Клара так и ахнула от восхищения, а миссис Денэм начала оправдываться: она совсем не хотела, чтобы для журнала фотографировали детей, ей даже немного неловко, что так вышло, она согласилась только ради Эстер, хотя это не помогло — Эстер очень непрактичная, она все равно обанкротилась, и вся польза от этого фотографирования свелась к бесплатному приобретению комплектов одежды для Габриэля, Аннунциаты и Клелии.

— Но одежда была действительно прелестная, — сказала Кандида, — и такая ноская, я сохранила ее. Габриэль говорит, их малышка очаровательно выглядит в платьице Аннунциаты, хотя сама я не видела. Оно такое светло-зеленое в белый цветочек, как лужайка; гладить его, помню, была целая история, но зато очень, очень миленькое; а Филлипа уж если на что не пожалеет времени, так это на одежду.

Другой снимок, который очень понравился Кларе, — Кандида с двухлетней Клелией и стоящим рядом маленьким Габриэлем — был сделан в день рождения Клелии у фотографа, чье имя Клара слышала раньше, он оказался другом семьи, подобно обладателям многих других известных имен, чьи неясные лица и случайно попавшие в кадр руки, ноги и спины украшали многие любительские снимки.

— Вот это, по-моему, Элиот, — сказала Кандида, вглядываясь в удаляющуюся, окутанную коричневатой дымкой фигуру на заднем плане фотографии, сделанной в тридцатые годы в Париже. А Скотт Фицджеральд был виден более явственно — стоял лицом, под руку с Кандидой. Снимок, сделанный у фотографа, напомнил Кларе парадные портреты, на которые она взирала без особого восторга в музеях, и старинные памятники; и как гостиная Денэмов примирила ее со многими другими гостиными — безжизненными и необитаемыми, — так и этот снимок словно бросал отблеск жизни на скучные полотна с изображением давно состарившихся и умерших детей. Кандида была сфотографирована спиной к высокому окну, с подобранными наверх, еще не остриженными волосами, на коленях у нее восседала маленькая Клелия, пухлая и серьезная, в коротком темном платьице с кружевным воротником, ее ручка и рука матери лежали рядом, повторяя нежные очертания друг друга, подчеркивая восхитительную гармонию застывших человеческих фигур. Другой рукой Кандида обнимала Габриэля, который стоял рядом, сдвинув брови, держа в руке игрушечный кораблик. И Клара вдруг поняла то, чего никогда раньше не понимала: зачем людям нужны такие семейные реликвии, почему поколение за поколением стремится остановить в вечности подобные мгновения. В основе этого стремления, несомненно, лежала любовь, любовь на каждом этапе жизни.

Кларе понравился Габриэль. Она с волнением просматривала более поздние страницы альбома в поисках его уже взрослого, но таких снимков было совсем мало, на двух — Габриэль, студент Кембриджа, сидел на ограде перед Кингз-колледжем, в его облике смутно угадывалась красота. Единственная фотография, по которой можно было судить о том, какой он теперь, была сделана на крестинах первенца Магнуса. Габриэль держал на руках младенца, тщательно задрапированного в старомодное кружевное одеяние, в котором крестились все дети Кандиды и она сама, как она утверждала, и которое вышила ее собственная бабушка. Габриэль смотрел не в объектив, а на младенца и улыбался. В нем было что-то неотразимо притягательное, какое-то волнующее обаяние, и Клара подумала; неужели он такой и в жизни?

Свадебных фотографий Габриэля не было. Миссис Денэм сказала, что прошло всего пять лет, и она еще не собралась вставить их в альбом, они лежат на дне ящика.

Когда альбом убрали, Клара, размышляя об открывшемся ей мире, почувствовала, что к восхищению примешивается горечь, — это был особый, богатый мир, радостный и бесконечно прекрасный, но ускользающий — мир, который нельзя разделить с теми, кто его населяет. Все в нем благоприятствовало цветению, и казалось (да так оно, наверное, и было), что любовь — это редчайший, слишком прихотливый цветок, не способный жить на менее плодородной почве.

Благодаря Денэмам Кларе открылись новые пространства внешнего мира и в самом буквальном смысле. В Хайгейте и Хэмпстеде она бывала и раньше, у других знакомых, но на Бонд-стрит попала впервые, когда стала заходить в расположенную там галерею Клелии. Раньше Кларе нечего было делать в этом районе без денег. Бонд-стрит оказалась неким логическим продолжением дома в Хайгейте; выставленные в витринах вышитые вечерние сумочки, украшенные драгоценными камнями брелоки, элегантные блузы несли на себе слабый, неуловимый отпечаток обаяния самих Денэмов, и Клара с тревогой спрашивала себя, уж не роскошь ли, в конечном счете, — разгадка этого обаяния. Бонд-стрит изнуряла ее, как разговоры с Денэмами; эти тротуары, возможно, были вымощены золотом, но ходить по ним было утомительно, а при взгляде на цены Клара испытывала головокружение.