Камень на камень - [152]

Человек, как и бог, ему понятный, «ничего не может»? Но это же не так! Сама судьба Шимека, при всей внешне-биографической неудачливости, неприкаянности, опровергает и пессимизм, и даже стоицизм, субъективно ему присущий. Внутренне, духовно Шимек не только не сломлен испытаниями XX века, но обогащен ими именно в человеческом, гуманном содержании своего духа.

Ну, а внешняя, жизненная его биография…

Приглядимся, вдумаемся в то, как строится В. Мысливским роман: форма в серьезном, в подлинном произведении искусства всегда существенна; она доносит смысл, концентрируя, сгущая, усиливая его.

Так вот, «Камень на камень» строится совсем иным образом — не как возведение камня на камень, камня на камень и т. д. И композиция, и стиль романа — «квантованы» (под стилем имею в виду не языковой слог, а характер образности, способы ее разработки, заостренности, доходящие до символичного гротеска и почти постоянно ироничные). Внутри рассказа, которым занят Шимек, перед нами проходит как бы кинематографически разворачивающаяся лента, монтаж кадров разного плана (от массовых сцен, «снятых» сверху, до крупного плана, приближающего — к глазам и сердцу нашему — какую-либо деталь, какую-либо одну знаменательную подробность).

И опять же скажу: какие все это польские сцены и подробности!

Еще раз откроем роман… Кресты, кресты, кресты — разных видов и форм. Могильные кресты, будто вырастающие из этой земли на сельском этом кладбище… Высокие есть кресты. Стоишь под таким — «как под виселицей». И вспомнить уместно тут будет, что на одном таком высоком кресте немцы-оккупанты и повесили «одного из наших». «Мы когда снизу на него смотрели, казалось, смеется он. А потом, когда уже на земле у наших ног лежал, увидели, что лицо от боли перекошенное и язык наружу».

Такой прозаический текст — словно монтаж планов в режиссерском тексте. И так строится, такими кадрами и связью кадров движется вся словесно-образная материя романа.

Поражают нас (на такое воздействие и рассчитывает повествователь-автор, Шимек же рассказывает, «просто» живописуя…) ворота в чистом поле, где было поместье, некогда опустошенное оккупантами… поражают «ласточки под стрехой» в хате Шимека, упорно кроющего ее соломой, а не похожей на немецкие покрытия, какой-то неживой для него черепицей… поражают жутковатые дырявые подошвы сапог (крупный план!) на трупе русского солдата, и сам этот убитый советский солдат, «немногим старше нашего Сташека. Лежал лицом к небу, с открытым ртом, точно какое-то слово у него во рту замерзло, может быть «мама». Вытащил я из-под него плащ-палатку и прикрыл сверху, пускай хоть ветер не сечет по лицу»… и босые ноги самого Шимека, партизана, которого тепло одетые и обутые фашисты ведут на расстрел, босые ноги, уже не чувствующие мороза, только снег для них колок, словно стерня, хотя «сперва я шагал, как по раскаленным углям».

Так и движется проза В. Мысливского, выдержанная в стилистике некоего жестокого необарокко, к которому многие в польском искусстве и ныне неравнодушны, в стилистике, трагично-заостренно запечатлевающей ярость и ужасы войны и «карнавализованно»-сниженно — быт и нравы (как, например, в пряных сценах танцев и потасовок в сельской корчме довоенного времени, или в сценах любовных злоключений Шимека и Каси, или в замечательно написанном эпизоде мучений рожающей коровы, так напугавшей когда-то маленького Шимека…).

Кадры, как видим, не только выразительно-эмоциональны, они еще изобразительно-символичны — в них есть смысл, выходящий за пределы конкретно изображаемого.

Есть большой смысл и в том, что историю своей жизни рассказывает сам Шимек. Рассказывает откровенно, полно, без умолчаний о чем-либо невыгодном для себя. Как на исповеди. И еще нарочито красноречиво рассказывает. И витиевато даже. Видя в этом свое самопроявление и самоутверждение и, мало того, с согласия автора считая, что в слове-то человек и сказывается именно как человек.

Шимек нигде не вспоминает, что «в начале было Слово, и слово было Бог», но философствует он так: «Что еще, по правде сказать, человеку дано, кроме слов? И так у нас у всех впереди вечное молчанье, намолчимся еще. Может, еще будем об стенку биться в тоске по самому завалящему словцу. И обо всяком, не сказанном на этом свете, слове, как о грехах, жалеть. Только тогда поздно будет».

Слово — жизнь. Слово — осознающий себя человеком человек. И слово — это связь между людьми, та самая, которая, как сказал бы молодой Маркс, делает человека-индивида родовым существом, Человеком, а не потерянным в «экзистенциальных ситуациях» субъектом-одиночкой.

Одиноким становится брат Шимека, Михал, в детстве прочимый в ксендзы, затем, в зрелом возрасте, ставший неким начальником, функционером, а потом его карьера рухнула, он же успел потерять связь с корнями, родным гнездом, и вот онемел (или замолчал навсегда), и немота эта вполне символична, конечно. Роман «Камень на камень» не воссоздает — мы уже сказали — реального течения исторических процессов, ни в военное, ни в послевоенное время, и Михал, честно сказать, объяснен плохо, живого характера его мы не ощущаем. Не то — Шимек. Он не только в поступках своих, но и в слове своем, в витиеватых своих бесконечных монологах — характерен и азартен. И рассуждения его тоже выходят за пределы конкретных ситуаций, более того, в