Камень на камень - [131]

А недавно ехали в Кавенчин на автобусе заграничные туристы. Как увидели, что в поле ворота стоят, велели остановиться, повылазили и ну смеяться, что за чудной мы народ, ворота в чистом поле, будто перед дворцом, ставим, а все равно каждый куда вздумает идет. Невдалеке от этих ворот пахал старый Кусьмеж из Ясеня, так они принялись со всех сторон фотографировать, как он пашет. Потом кто-то дал ему пачку сигарет, Кусьмеж сперва отказывался, не понимал, за что, но один из туристов сказал:

— Gute Zigaretten[15].

Ну, он взял, но закурил свою. Потом стали они у него допытываться: что это за ворота? Неужели кто-то перед своим полем поставил? А может, мы через них сеять ходим? Обычай, может, у нас такой? Хлеба поэтому лучше растут? Сколько же мы собираем с гектара?

Но не сказал им Кусьмеж правды. Решил, раз они туристами к нам приехали, да еще сигаретами угостили, глупо как-то правду говорить. И сказал, что никто этих ворот не ставил, сами по себе выросли. У нас такие ворота сами растут, кое-где даже очень густо. Никто их не сеет, не сажает — растут, как деревья. Земля плодная, достаточно, чтобы ветер семечко принес или птица выронила из клюва. У нас целые рощи есть таких ворот.

Три дня не снимали повешенных с этих акаций, потому что солтысам три дня не велено было их трогать, и помещик тоже висел на воротах. Руки у всех были сзади связаны колючей проволокой, ноги босые, висели в одних рубахах и портках. По счастью, сентябрь выдался теплый, изо дня в день солнце на безоблачном небе, паутинки летали в воздухе, и ночи не холодные. Так что они хоть не намерзлись, как если б висели в ненастье, в стужу, да еще бы ветры их раскачивали, в такую пору бывают бури.

После войны долго никто не ездил по этой дороге в Кавенчин на ярмарку. Ездили через Завады, делая крюк километров в семь. Потому как разное случалось с людьми, если кто упирался и ехал той дорогой или даже шел пешком. Бывало, среди бела дня, часов в двенадцать, задерет такой смельчак голову, а в листве босые ноги болтаются или с ветки свисает веревка со здоровенной петлей. Или, к примеру, кони, вроде бы что им до людей и ихних дел, хотя кто знает, может, люди для них такие же лошади, как они лошади для людей, — так и те прядали ушами, фыркали, брыкались, рвали постромки.

Был у одного мужика в Микульчицах жеребец, черный как ворон, только бабки белые и звездочка во лбу. Все этому мужику завидовали. Жеребец, когда в упряжке шел, морду задирал вверх и шажки делал мелкие, точно барышня-жеманница. Ни кнутом его не приходилось подстегивать, ни кричать н-но! пошел! ну! — как на других лошадей. Хозяин лишь вожжи держал в руке и легонечко их натягивал, а конь сам знал, — налево, направо, прямо, рысью. Ну и казалось мужику, на таком можно по пеклу промчать, а не только по кавенчинской дороге. Но едва на нее въехал, жеребец вскинулся на дыбы — и ни с места. Мужик его кнутом, по ногам, по холке. Ах ты дьявол, такой, сякой, получишь ты у меня овса, мякину будешь жрать! А конь как понесет в поля, очертя голову, куда глаза глядят. Перевернул телегу, сломал дышло, мужик с перебитым крестцом остался лежать, а вороной проскакал одну деревню, проскакал другую и, наверное, дальше бы полетел, но сердце у него разорвалось, и он издох. А другой мужик, опять же, ехал на жеребой кобыле, а жеребая кобыла, известно, терпеливая, покорная, куда велят, туда идет. Ну и пошла, а потом принесла мертвого жеребенка.

Сколько уже лет прошло с войны, спутник с собакой по небу летал, а тут раз возвращался Джазга из гминного правления, из Дашева, домой. Около полудня было. Притомился мужик, больно долго в гмине прождал, и все равно без толку, вот и присел на минутку под одной из этих акаций, а рядом был пень от другой, срубленной по старости. Глянул Джазга на этот пень и видит, сидит на нем кто-то, с веревкой на шее, босой, в рубахе и портках, руки за спиной связаны колючей проволокой, и обращается к Джазге с такими словами:

— Не знаете, до Вульки отсюда далеко? Дерево мое срубили, земля меня не принимает, и где сам я, не знаю.

Вулька? Вулька? — думает Джазга и чуть было не спросил, которая это? Потому что в каждой гмине своя Вулька есть. Но, спохватившись, вскочил и пустился наутек. Запомнил лишь, что тот белобрысый был и молоденький.

Белобрысый и молоденький, значит, Сверчок. У него только-только пробивался на подбородке пушок, завидовал парень Кубе, что у того щетина как собачья шерсть и бреет он ее бритвой. Всегда Сверчок зеркальце перед Кубой держал, когда тот брился, за что Куба раз в неделю брил Сверчка. Намыливал долго, щедрой рукой, от кадыка до носа и чуть ли не до самых глаз, все чин чином, будто у Сверчка была щетина как у взрослого. Потом правил бритву на ремне, и не кое-как, тяп-ляп, а словно настоящего мужика собирался брить. Даже вырывал из своей гривы волосок и, махнув по этому волоску, проверял, хорошо ли бритва берет. И хоть Сверчкова борода, бывало, даже не зашуршит во время бритья, точно Куба одну только пену со щек снимал, он утешал парня:

— Эвон, слышь, как шуршит? Скрипеть уже начинает. Жесткая будет у тебя борода. Жестче моей.