Камень на камень - [129]

Какая-то ведьма в ночной рубашке до пят, с башкой как воронье гнездо, с распятием в руке давай во всю глотку нас честить, что из-за нас это все, из-за нас, мы сюда только ради баб приходили, всех марушевских девок перепортили, беспутники, в Содом и Гоморру превратили Марушев! И теперь всевышний на нас кару наслал! Но на Марушев-то за что? Господи, за что на Марушев?!!

Кто-то вихрем промчался на лошади, крича: бегите! бегите! Жечь будут! В огонь будут кидать! Кто-то со двора на дорогу выгонял скотину и гнал, гнал, лупя кнутом по хребтам, по ногам. Двое ребятишек в белых домотканых рубашках, помоложе и постарше, держась за руки, бежали куда-то с плачем. А за ними растрепанная мать, еще пуще плача: Ирек, Магда, вернитеся! Куда летите, бесенята, вернитесь! А крайняя от леса хата уже занялась.

Наконец мне удалось собрать часть отряда. Мы разделились на три группы. Всем трем я приказал пробиваться к реке, по очереди, одна за другой; сам шел в последней. От деревни до реки не близко, и поля кругом голые, жатва давно уже прошла. На счастье, выкопки еще не начались. Можно было по бороздам ползти или хотя бы спрятать голову в картофельную ботву. Ближе всего и надежнее было бы отступать к лесам, но нам туда все подходы закрыли, как ворота в овин. В первую минуту к лесу бросились десятка полтора ребят, Щавель их вел, так почти всех скосили, вернулось человек пять. А на поле, я прикинул, пореже будет заслон, потому что немцы меньше всего в той стороне нас ожидают. Ну и в полях их не хуже, чем нас, видать.

Стрелять начала наша последняя группа, сразу вызвав на себя бешеную пальбу. А в это время первая и вторая уже ползли по бороздам. Примерно на полпути внезапно открыла огонь вторая группа, и под ее прикрытием первая подтянулась еще ближе к реке. Потом, когда первая уже совсем изблизи стала по немцам палить, мы даже перебежками могли передвигаться. Пустили в ход гранаты. И прорвались. Только нашей, третьей, группе еще пришлось ребят из первой и второй прикрывать, пока они переправлялись вброд.

Вдруг что-то садануло меня в живот, и все скрылось из глаз. Но даже приятно было ничего не видеть, не чувствовать. Не знаю, долго ли я пролежал, но, когда открыл глаза, мне почудилось, я уже на том свете. И может, этот жаворонок на небе — Терескина душа, которая, выпорхнув из обугленного тела, поет надо мной, не давая мне умереть. А мужик, который далеко-далеко не то небо, не то землю пашет, — ее отец, и тоже только душа. И может быть, лишь мать здесь, на этом свете, кричала истошно: Иисусе-е-е!!

У нас погибла почти треть отряда, считая тех, кого схватили живьем, и раненых. Живых затащили на грузовик, туда же понапихали марушевских мужиков, которых не успели сжечь или застрелить, и, возвращаясь по той самой дороге на Кавенчин, по которой я когда-то шел с богомольцами, повесили всех на придорожных акациях. Веревок не было, так они в усадьбе отвязали веревки у коров. Лестницы не было, чтоб до веток достать, так в Винцентове, где мы тогда останавливались на ночлег, забили в рельс и пожарников с лестницей загнали на другой грузовик. А разохотились, сволочи, прямо как пьяный мужик, который, начав пить, удержу не знает, все пил бы и пил. Правда, они тоже были пьяные, некоторые едва на ногах стояли, а один, залезши на лестницу, чтобы привязать к ветке петлю, слетел и мордой об землю. И всю дорогу орали похабные песни. Когда же из наших никого больше не осталось, а акации еще не кончились, стали вешать всех подряд, кто только ни попадался на дороге.

Ехал доктор из Млынар на телеге к роженице, по-немецки даже умел, но ничего ему не помогло, повесили, гады. Его повыше, а возницу, то есть мужа той бабы, что собралась рожать, пониже, обоих на одной акации. Ехали музыканты на велосипедах на свадьбу, гармонист, скрипка, кларнет, тромбон, барабан — впятером. Сперва велели им что-нибудь сыграть. Они сыграли, да так, что акации зашумели листвой, хотя не было ни ветерка. По правде говоря, не умели они играть так, как играли в тот раз, не бог весть какие были музыканты, не то что, к примеру, Бартель из Олесницы или Войтешко из Моджеёва. Войтешкины музыканты у Кужика в Старом Бору на свадьбе Кужиковой дочки умудрились три дня не спавши играть. Глаза только таращили, ели-пили и знай наяривали. Но, может, этим господь помог или смерти они так боялись, что играли лучше, чем умели. И уж наверняка думали, что поиграют, поиграют, сядут на велосипеды и поедут своим путем. Потому что бандиты даже притопывали от удовольствия и кричали: еще! еще! А случается, можно музыкой отогнать смерть.

Жил когда-то в нашей деревне гармонист по фамилии Граб. Так он один играл за целый оркестр, барабан только еще брал в помощь. Вроде играет на гармони, а слышишь и скрипку, и кларнет, и тромбон, и костельный орган. И почти не растягивал гармонь, пальцами нажимал на кнопки, и все. А пальцы у него гнулись в обе стороны, будто лозинки. Не было ему равных в нашей округе, да и подальше, пожалуй. А когда слег Граб, потому что очень уже старый стал, пристроил гармонь на табуретке рядом с собой и, едва смерть к нему приближалась, смерти играл. И она отступалась. И небось жил бы старик, покуда у самого не пропала б охота. Но что-то у него в гармони разладилось — кнопки вроде не западали, и растягивалась хорошо, но из мехов как будто дух вышел. И помер Граб. Люди говорили, что такой музыки, какую он своей смерти играл, никто в жизни не слыхивал, а может, и на свете никогда не было такой. Мороз по коже драл, и кошки убегали из хат, собаки выли, лошади из упряжек рвались. И кто ни проходил у Граба под окном, когда тот играл, непременно останавливался, потому что цепенел весь.