Камень на камень - [12]

Сбежались соседи. Послали в деревню за святой водой, чтобы меня окропить, прежде чем душа отлетит и тело остынет. Кое-кто уже начал отходную читать, кто-то мать утешал, что господь меня обидеть не даст, может, даже в ангелочки возьмет, потому как я еще ни в чем перед миром не виноват. И все ждали эту святую воду. Но, пока ее принесли, я сам ожил. А когда увидел, какая тьма людей надо мной собралась, разревелся — мать долго качала меня на руках, не могла унять.

И потом, когда мы, уже подростками, ходили по домам колядовать, никто не хотел быть царем Иродом, ведь Ироду смерть будто бы голову должна снести, а кому охота помирать. А я всегда соглашался — по мне, чем бояться смерти, лучше было быть царем. Коса у нас была настоящая, какой косят, а не из дерева. И когда смерть замахивалась этой настоящей косой, казалось, что и смерть настоящая, а не Антек Мончка в белой простыне, переодетый смертью. Еще всякий раз острие должно было коснуться затылка, а не только сбросить корону с головы. Но я даже ни разу не вздрогнул. Хотя сколько мы обходили за вечер хат, столько раз смерть, саданув по загривку косой, сносила мне башку. Хозяева, у которых мы колядовали, иной раз от страха зажмуривались, бабы подымали визг и детям закрывали глаза. Но где сильней пугались, там потом и пирога отрезали побольше, и по куску колбасы давали, по рюмочке водки. А уж меня обязательно спрашивали: выпьешь еще одну? И проверяли, отбита ли коса, не осталось ли царапины на шее. И надивиться не могли. Молодец, чертов сын. Ну и ну. Вот это Ирод. Как взаправдашний. Раз только Антек Мончка так маханул, что у меня кровь потекла, тогда я отобрал у него косу, надавал пинков, и больше он смертью не бывал.

Или в партизанах: семь раз меня ранило. Однажды почудилось, я уже на том свете. Пулю в живот получил. А когда открыл глаза, даже удивился, что там и лес такой же, и небо, а где-то вверху жаворонок поет. Ну и что, жаворонок и на том свете мог быть. Только поблизости горела деревня, а в пламени ревели коровы, выли собаки, плакал ребенок, кто-то вопил: Иисусе-е-е! А далеко-далеко, у самого небосклона, мужик пахал землю. Похоже было, не с этого света мужик, а мужицкая душа, потому что на пожар он не смотрел, ни рева, ни воя, ни причитаний не слышал, просто, склонивши над плугом голову, пахал. Я уж и сам не знал, в какой поверить свет, в тот или в этот. По совести говоря, на этот свет мне не очень хотелось возвращаться. А на том получалось, будто этот дальше продолжался. И тут я почувствовал, что весь в крови лежу, и жаворонок надо мной наш, с земли. Хотя совсем меня это не обрадовало. Значит, я на том свете помер, а на этот жить пришел?

Рассчитывал я, что только к осени выйду из больницы — хорошо бы, когда уже закончатся выкопки. Совсем я не спешил, да и куда мне было спешить? За Михала, правда, тревожился. Но меня успокаивали, с ним все в порядке, живет. То один ему поесть принесет, то другой. С жатвой помочь кооператив обещался, а если нет, так соседи. Ну а картошка, свекла — тоже кто-нибудь найдется за одну треть, я столько платил.

Но пришел врач, велел мне встать, пройтись в одну, в другую сторону по палате, с палками, без палок, и сказал, что не мешало бы меня до осени подержать, но он знает, знает, понимает, что мне бы хотелось к жатве дома быть. Ну и выписали, пришлось возвращаться домой. Надо было ему сказать, что торопиться мне особо некуда, а хлеб убрать поможет кооператив, если же нет, то соседи, как и до сих пор, все эти два года. А за косу я бы и так не взялся. Коса здоровых ног требует, как и рук. Косари даже говорят, что на самом деле ногами косят и крестцом, а руками только машут. Но я ничего не сказал. Подумал: столько жатв пережил и теперь перед врачом от них открещиваться? Многие у нас в палате только и мечтали выйти к жатве, пусть к последней перед кончиной, живою еще рукой погладить колоски, а то и на покос разок выехать, на поля наглядеться, надышаться землей. Скольким бы и на тот свет легче было отправиться, кабы знать, что и там их жатва ждет. Понятно, земля человека кормит, и к полю его должно тянуть, как кобеля к суке.

В общем, вернулся я. И уже на третий день пошел на кладбище, поглядеть что и как. Взял рулетку, огрызок карандаша, бумаги листок, решил кое-какие склепы обмерить, посмотреть, который мне лучше всего подойдет.

Кладбище у нас сразу за деревней. Пройдешь последние хаты, потом два шага влево и маленько в горку. Когда гроб из дома покойника несут, за всю дорогу меняются самое большее три-четыре раза. Хотя бы из самого дальнего конца несли, от мельницы или школы. Я много раз носил и всегда шел в головах, а в головах, известно, куда тяжелей, чем в ногах, потому что, если от живота считать, тут тебе и хребет, и плечи, и голова, а позади только ляжки, голени да десять пальцев. Я бы мог всю дорогу без подмены пройти, если б не было положено меняться, кто гроб несет. И потому, наверное, я посчитал, что до кладбища недалеко. Да и забыл совсем, что ноги у меня не те, и каждый шаг — давешних сто.

Поглядывал я, не едет ли часом кто, чтобы меня хоть чуток подвезти. Но пору выбрал неподходящую, пополудни, все в полях. Руки у меня занемели от палок, а в горку и совсем худо пошло. Так что, едва войдя в кладбищенские ворота, я плюхнулся на первый попавшийся склеп; до того умахался, что пот заливал глаза.