Камень на камень - [117]

Отец сразу:

— Чего там раньше. Давние беды с нонешними не сравнить. Вы на помещика работали, и беды были помещиковы. А в армии какая печаль хлеб пайковый, есть он, нету, солдат получить должен, иначе не пойдет в бой. А тут земля своя. Отступишься от нее, она тебя не простит. И грянут беды, как в Священном писании или у царицы Савской. Зазря, что ли, были пророчества?

Мать, наслушавшись, защищала нас от этих бед:

— Да не стращай ты их. Малые ж еще дети. Вырастут, свои заимеют несчастья, на что им твои. Дождешься, заснуть не смогут.

Сташек и тот иногда просыпался в люльке и на всю горницу подымал рев, будто увидел во сне какую-нибудь из отцовых бед. Сколько его потом ни качай, не помогало, еще сильней закатывался. Приходилось матери его ревущий рот затыкать соском.

Я еще немного чего знал о хлебе, кроме одного: то он есть, то его нету, и когда есть — хороший, а когда весь подъедим — еще лучше. Пока был, мы не беспокоились: кончится одна коврига, отец пойдет в овин и принесет другую. И мать, когда резала, спрашивала, сколько тебе отрезать? Глазами-то полкаравая съешь, а так ведь не доешь и бросишь собаке.

Но бывало, до весны еще далеко, а отец приносил последнюю буханку и говорил, что последняя. И потом мы неделями не видели хлеба. До самой пасхи, потому что мать всегда оставляла к пасхе муку хотя бы на пару ковриг, как же иначе, Иисус Христос воскрес, а мы без хлеба. И на одну-две к жатве, чтобы сила была. А все остальное время жили только прежним вкусом хлеба. Снился нам этот хлеб наяву и во сне. Тосковали мы по нему, словно по близкому человеку. А особенно по вечерам, потому что вечерами хлеб являлся как дух. Вдруг повеет хлебным запахом, точно кто-то прошел под окном с буханкой под мышкой или у соседей вытаскивают хлеб из печи. Иной раз само с языка срывалось:

— Ой, хлебом откуда-то пахнет.

Но отец, который все время следил за нашими мыслями, только чтоб мы о хлебе не думали, был тут как тут:

— Откуда тебе пахнет? Небось у Мащиков солому жгут, нечем больше топить. Дерень, может, с утра навоз выгребал, а навоз иногда хлебом пахнет. Особенно конский. — И потягивал носом, мол, он ничего не чует. Даже подходил к двери, открывал ее и впускал воздух: ничем не пахнет. Иногда еще в доказательство спрашивал Деда: — А вы чего-нибудь чуете?

Дед тоже ничего не чуял и поддакивал отцу, что не чует.

— К оттепели, должно, повернуло. У меня с утра по ногам мурашки, чтоб их нелегкая, бегают. И кусачие такие, видать, будет перемена, ой, будет. Не глядел, не поднимается ветер? Ветер, он еще не то пригонит. Кабы хлеб пекли, так разве что у Врон, а Вроны с востока, а ветер к перемене всегда с запада дует. Раз турки в своих окопах ели хлеб, а мы в своих чуяли — животы аж подводило. Ой, хлебом далеко несет.

Одна мать верила, что я почуял запах хлеба, иначе б зачем говорил, и сразу гнала меня спать:

— Спать пора, ляжешь и заснешь. Не думай о хлебе, сынок.

Да и она, сметая со стола, случалось, подставляла ладонь и смахивала в нее вроде бы хлебные крошки. И даже отодвигала печную заслонку и кидала эти крошки в огонь.

Раз у меня нечаянно вырвалось:

— Мама, нету у нас хлеба!

Тогда отец, который сидел у стола и смотрел в окно, как набросится на меня:

— Чего орешь, горлодер?! Кидает — и пускай кидает! Смахнула, вот и выкинула! Хлеб всегда в огонь кидают! А не то грех! — И даже вскочил в сердцах, прошелся взад-вперед по горнице, а потом вылетел во двор.

Не знаю, отчего он разозлился, не так уж и громко я сказал. Может, из-за одного того, что про хлеб! Когда хлеб кончался, о нем и говорить переставали. Никто не запрещал, но так уж получалось, будто и слово «хлеб» нас покинуло. И даже дед, вспоминая, что на какой войне ели, называл горох, капусту, кашу, лапшу, иногда мясо, но про хлеб не вспоминал никогда. И мы, дети, когда на коленях у постели вслух читали «Отче наш», а мать стояла над нами и следила, чтобы не пропускали слов, едва доходило до «хлеб наш насущный», умолкали, и мать нам это спускала. Хотя отца и в этой нашей молитве однажды что-то задело, потому что он сказал матери:

— Молились бы они лучше богородице. Божья матерь скорее детей услышит. У самой было дитя.

Отец вроде бы только думал свои думы и редко с кем заговаривал, но глаз с нас не спускал. Знал он, конечно, что спрятанный за стропилом кусок хлеба в голодное время может, как яблоко в раю, ребят соблазнить. А больше всех отец не доверял мне. Когда бы на нас ни глядел, серые его глаза меня сверлили сильней, чем других. Правда, он даже деду не доверял. Хотя у деда не было ни единого зуба, где уж там его мог соблазнить хлеб, который с рождества зачерствел и превратился в камень. Из свежего он и то выковыривал серединку и долго-долго мусолил каждый кусочек, прежде чем проглотить.

Другое дело мы с Михалом, у нас зубы были как у волков, по нашему разумению, краюшка эта и сто лет могла б сохнуть на чердаке и все равно оставалась хлебом. Тем самым, наилучшим изо всех хлебов, который мать прижимала к животу и, когда резала, спрашивала, сколько тебе отрезать? Иной раз вспомнится та краюшка на чердаке — челюсти сводит. Хотя и вспоминать было незачем, она постоянно торчала перед глазами. И вперемежку то голод вызывала, аж слюнки текли, то, казалось, ты досыта наелся, живот даже вспух. И манила нас, манила с утра до вечера, и потом ночью долго не давала уснуть.