Камень - [11]

Дохнет на зеркало; и медлит передать

Лепешку медную с туманной переправы.

1920

«Я слово позабыл, что я хотел сказать…»

Я слово позабыл, что я хотел сказать.

Слепая ласточка в чертог теней вернется,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывет.

Среди кузнечиков беспамятствует слово.

И медленно растет, как бы шатер иль храм,

То вдруг прокинется безумной Антигоной,

То мертвой ласточкой бросается к ногам,

С стигийской нежностью и веткою зеленой.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд

И выпуклую радость узнаванья.

Я так боюсь рыданья Аонид,

Тумана, звона и зиянья.

А смертным власть дана любить и узнавать,

Для них и звук в персты прольется,

Но я забыл, что я хочу сказать,

И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Всё не о том прозрачная твердит,

Всё ласточка, подружка, Антигона…

А на губах, как черный лед, горит

Стигийского воспоминанье звона.

1920

«Чуть мерцает призрачная сцена…»

Чуть мерцает призрачная сцена,

Хоры слабые теней,

Захлестнула шелком Мельпомена

Окна храмины своей.

Черным табором стоят кареты,

На дворе мороз трещит,

Всё космато – люди и предметы;

И горячий снег хрустит.

Понемногу челядь разбирает

Шуб медвежьих вороха.

В суматохе бабочка летает.

Розу кутают в меха.

Модной пестряди кружки и мошки,

Театральный легкий жар,

А на улице мигают плошки

И тяжелый валит пар.

Кучера измаялись от крика,

И храпит и дышит тьма.

Ничего, голубка Эвридика,

Что у нас студеная зима.

Слаще пенья итальянской речи

Для меня родной язык,

Ибо в нем таинственно лепечет

Чужеземных арф родник.

Пахнет дымом бедная овчина,

От сугроба улица черна.

Из блаженного, певучего притина

К нам летит бессмертная весна.

Чтобы вечно ария звучала:

– Ты вернешься на зеленые луга, —

И живая ласточка упала

На горячие снега.

1920

«Мне Тифлис горбатый снится…»

Мне Тифлис горбатый снится,

Сазандарий стон звенит,

На мосту народ толпится,

Вся ковровая столица,

А внизу Кура шумит.

Над Курою есть духаны,

Где вино и милый плов,

И духанщик там румяный

Подает гостям стаканы

И служить тебе готов.

Кахетинское густое

Хорошо в подвале пить, —

Там в прохладе, там в покое

Пейте вдоволь, пейте двое,

Одному не надо пить.

В самом маленьком духане

Ты товарища найдешь,

Если спросишь телиани.

Поплывет Тифлис в тумане,

Ты в духане поплывешь.

Человек бывает старым,

А барашек молодым,

И под месяцем поджарым

С розоватым винным паром

Полетит шашлычный дым…

1920 <—1928>

«Мне жалко, что теперь зима…»

Мне жалко, что теперь зима,

И комаров не слышно в доме.

Но ты напомнила сама

О легкомысленной соломе.

Стрекозы вьются в синеве

И ласточкой кружится мода;

Корзиночка на голове

Или напыщенная ода?

Советовать я не берусь,

И бесполезны отговорки,

Но взбитых сливок вечен вкус

И запах апельсинной корки.

Ты всё толкуешь наобум

От этого ничуть не хуже,

Что делать, самый нежный ум

Весь помещается снаружи.

И ты пытаешься желток

Взбивать рассерженною ложкой.

Он побелел, он изнемог,

И все-таки еще немножко.

И, право, не твоя вина,

Зачем оценки и изнанки?

Ты как нарочно создана

Для комедийной перебранки.

В тебе всё дразнит, всё поет,

Как итальянская рулада,

И маленький вишневый рот

Сухого просит винограда.

Так не старайся быть умней,

В тебе всё прихоть, всё минута.

И тень от шапочки твоей

Венецианская баута.

1920

«Возьми на радость из моих ладоней…»

Возьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,

Не услыхать в меха обутой тени,

Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,

Мохнатые, как маленькие пчелы,

Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,

Их родина – дремучий лес Тайгета,

Их пища – время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок,

Невзрачное сухое ожерелье

Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

1920

«За то, что я руки твои не сумел удержать…»

За то, что я руки твои не сумел удержать,

За то, что я предал соленые нежные губы —

Я должен рассвета

в дремучем акрополе ждать.

Как я ненавижу пахучие, древние срубы.

Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,

Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,

Никак не уляжется крови сухая возня,

И нет для тебя ни названья, ни звука,

ни слепка.

Как мог я подумать, что ты возвратишься,

как смел?

Зачем преждевременно я от тебя оторвался.

Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,

Еще в древесину горячий топор не врезался.

Прозрачной слезой

на стенах проступила смола,

И чувствует город свои деревянные ребра,

Но хлынула к лестницам кровь

и на приступ пошла,

И трижды приснился мужам

соблазнительный образ.

Где милая Троя? где царский, где девичий дом?

Он будет разрушен,

высокий Приамов скворешник.

И падают стрелы сухим деревянным дождем,

И стрелы другие растут на земле,

как орешник.

Последней звезды

безболезненно гаснет укол,

И серою ласточкой утро в окно постучится,

И медленный день,

как в соломе проснувшийся вол,

На стогнах шершавых

от долгого сна шевелится.

1920

«Когда городская выходит на стогны луна…»

Когда городская выходит на стогны луна,

И медленно ей озаряется город дремучий,

И ночь нарастает унынья и меди полна,

И грубому времени воск уступает певучий;