Камень - [9]

Но только вечно молодой,

Где соловьиных лип рокочущие кроны

С безумной яростью качает царь лесной.

И сила страшная ночного возвращенья —

Та песня дикая, как черное вино:

Это двойник – пустое привиденье

Бессмысленно глядит в холодное окно!

1917

«Твое чудесное произношенье…»

Твое чудесное произношенье —

Горячий посвист хищных птиц;

Скажу ль: живое впечатленье

Каких-то шелковых зарниц.

«Что» – голова отяжелела.

«Цо» – это я тебя зову!

И далеко прошелестело:

Я тоже на земле живу!

Пусть говорят: любовь крылата,

Смерть окрыленнее стократ;

Еще душа борьбой объята,

А наши губы к ней летят.

И столько воздуха и шелка

И ветра в шепоте твоем,

И как слепые ночью долгой

Мы смесь бессолнечную пьем.

1917

«Что поют часы-кузнечик…»

Что поют часы-кузнечик,

Лихорадка шелестит,

И шуршит сухая печка, —

Это красный шелк горит.

Что зубами мыши точат

Жизни тоненькое дно, —

Это ласточка и дочка

Отвязала мой челнок.

Что на крыше дождь бормочет, —

Это черный шелк горит,

Но черемуха услышит

И на дне морском: прости.

Потому что смерть невинна,

И ничем нельзя помочь,

Что в горячке соловьиной

Сердце теплое еще.

1917

«Когда на площадях и в тишине келейной…»

Когда на площадях и в тишине келейной

Мы сходим медленно с ума,

Холодного и чистого рейнвейна

Предложит нам жестокая зима.

В серебряном ведре нам предлагает стужа

Валгаллы белое вино,

И светлый образ северного мужа

Напоминает нам оно.

Но северные скальды грубы;

Не знают радостей игры,

И северным дружинам любы:

Янтарь, пожары и пиры.

Им только снится воздух юга —

Чужого неба волшебство —

– И все-таки упрямая подруга

Откажется попробовать его.

1917

«Среди священников левитом молодым…»

<А. В. Карташеву>

Среди священников левитом молодым

На страже утренней он долго оставался.

Ночь иудейская сгущалася над ним

И храм разрушенный угрюмо созидался.

Он говорил: небес тревожна желтизна,

Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!

А старцы думали: не наша в том вина;

Се черно-желтый свет, се радость Иудеи.

Он с нами был, когда, на берегу ручья,

Мы в драгоценный лен Субботу пеленали

И семисвещником тяжелым освещали

Ерусалима ночь и чад небытия.

1917

«На страшной высоте блуждающий огонь…»

На страшной высоте блуждающий огонь,

Но разве так звезда мерцает?

Прозрачная звезда, блуждающий огонь,

Твой брат, Петрополь, умирает.

На страшной высоте земные сны горят,

Зеленая звезда мерцает.

О, если ты, звезда, воде и небу брат,

Твой брат, Петрополь, умирает.

Чудовищный корабль на страшной высоте

Несется, крылья расправляет —

Зеленая звезда, в прекрасной нищете,

Твой брат, Петрополь, умирает.

Прозрачная весна над черною Невой

Сломалась, воск бессмертья тает;

О, если ты звезда, – Петрополь, город твой,

Твой брат, Петрополь, умирает.

1918

Когда в теплой ночи замирает

Лихорадочный форум Москвы,

И театров широкие зевы

Возвращают толпу площадям,

Протекает по улицам пышным

Оживленье ночных похорон,

Льются мрачно-веселые толпы

Из каких-то божественных недр.

Это солнце ночное хоронит

Возбужденная играми чернь,

Возвращаясь с полночного пира

Под глухие удары копыт.

И как новый встает Геркуланум

Спящий город в сияньи луны:

И убогого рынка лачуги,

И могучий дорический ствол.

1918

<Прославим, братья, сумерки свободы…>

<Прославим, братья, сумерки свободы —

Великий сумеречный год!>

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы —

О солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

<Прославим власти сумрачное бремя —

Ее невыносимый гнет.>

В ком сердце есть – тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые

Связали ласточек, – и вот

Не видно солнца; вся стихия

Щебечет, движется, живет;

Сквозь сети – сумерки густые

Не видно солнца и земля плывет.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи.

Как плугом, океан деля,

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

<1918>

Tristia

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных.

Жуют волы, и длится ожиданье,

Последний час вигилий городских,

И чту обряд той петушиной ночи,

Когда, подняв дорожной скорби груз,

Глядели вдаль заплаканные очи,

И женский плач мешался с пеньем муз.

Кто может знать при слове – расставанье,

Какая нам разлука предстоит,

Что нам сулит петушье восклицанье,

Когда огонь в акрополе горит,

И на заре какой-то новой жизни,

Когда в сенях лениво вол жует,

Зачем петух, глашатай новой жизни,

На городской стене крылами бьет?

И я люблю обыкновенье пряжи:

Снует челнок, веретено жужжит.

Смотри, навстречу, словно пух лебяжий,

Уже босая Делия летит!

О, нашей жизни скудная основа,

Куда как беден радости язык!

Всё было встарь, всё повторится снова,

И сладок нам лишь узнаванья миг.

Да будет так: прозрачная фигурка

На чистом блюде глиняном лежит,

Как беличья распластанная шкурка,

Склонясь над воском, девушка глядит.

Не нам гадать о греческом Эребе,

Для женщин воск что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий,

А им дано гадая умереть.

1918

«На каменных отрогах Пиерии…»

На каменных отрогах Пиерии

Водили музы первый хоровод,

Чтобы, как пчелы, лирники слепые

Нам подарили ионийский мед.

И холодком повеяло высоким

От выпукло-девического лба,

Чтобы раскрылись правнукам далеким

Архипелага нежные гроба.