Камень и жажда - [2]

Ветрюхин-Головня вздохнул:

— Примелькались все…

— Какая у меня память, а! Тебя не просто разглядеть, а я-то — сразу! Хотел газетку подстелить, наклонился, гляжу: Борька? У меня вот дело теперь перспективное. — И Харькин еще больше воодушевился: — Занимаюсь малым бизнесом. Перепродаю установки для уничтожения пищевых отходов. Я директор.

Ветрюхин-Головня не перебивал. Ему было трудно слушать. Отвык от внимания.

— Может, кого из наших ребят встречал?

— Не знаю, — с трудом сквозь мох отвечал Ветрюхин-Головня. И, подумав, без юмора добавил: — Я только одни задницы вижу.

— Да, — не унимался Харькин, — сколько лет-зим, как говорится. Время! Лицом ты сильно закустился. Лесовик, борода… Ты что? По лесной части? Не хочешь — не рассказывай. Ах, Борька, Борька, в отличники, конечно, ты не лез, а Серегина Марина о тебе спрашивала. Недавно ее видел. У нее теперь кафе «Жажда». Совместное немецко-русское предприятие «Durst».

От волнения ножки гномов закачались.

— Марина… Серегина… обо мне… — бормотал Боря.

— Не веришь? Помнишь, перед нами, на третьей парте во втором ряду?

— Как это обо мне? Прошло-то сколько… — Ветрюхин-Головня понял: вот сейчас он треснет. Треснет — и на кусочки.

Харькину это передалось.

— Борька, едем в «Durst»!

— Когда?

— Да хоть сейчас. Возьмем левака — и в «Durst». Представляешь, как Маринка ахнет… Ты ведь ей нравился. Ей-бо…

Ветрюхин-Головня тяжело дышал.

А Витька тряс толстым животом, предвкушая:

— У меня жажда, Боря, а у тебя?

— Durst, дурость, — бормотал Ветрюхин-Головня. — Не может этого…

— Как не может? Как не может?!

— Чтоб столько лет… — и вспомнил: Харькина в школе звали Хорек, был он носат, вертлявый и худой.

И каменно заключил: смеется Хорек. Durst, дурость, детство. Закружились обрывки немецкого Es ist… Ich habe… А я — Stein, камень… Она — Durst, жажда… Stein und Durst… Und so weiter… И так далее, так далее, до поворота.

Ветрюхин-Головня не заметил, как толстый живот Харькина исчез. Расплылся в белесом небе.

Близился вечер. Маленькие башмачки долго-долго еще раскачивались.

ГОЛОС

Кутерявкин слегка нажал на землю затылком. Земля, не отогревшаяся с зимы, ничего, поддалась. Ноги Кутерявкина, обутые в серые кеды, лежали на поваленном в лесу дереве.

Кутерявкин еще раз затылком уперся в землю. Вспомнил: «Все мы прах: из земли вышли — в землю уйдем».

Над ним летали с легким звуком птицы. Смысл их полета Кутерявкин сразу не мог охватить.

Кутерявкин кое-как встал. Помогал себе руками. Земля сопротивлялась. А он встал. Подошел к стволу недалеко стоящего дерева. И вдруг понял: сосна.

«Ага, значит, я живой», — подумал и начал облегчаться. Облегчился.

Услышал грозный голос:

— Кутерявкин, ты живой.

— Я согласен, — тихо ответил Кутерявкин.

Он вообще не любил спорить. А тут не поспоришь, да и ни к чему.

Кутерявкин застегнул брюки. Глубоко втянул в себя холодноватый воздух. Понял: весна… листья… трава… некоторые белые и не белые цветы — и все из земли.

Громко повторил:

— Я согласен жить.

И те, что из земли, и те, что выше, в пространстве неба, услышали. Одобрили.

Проход ему был открыт. Кутерявкин выбрал направление и пошел.

Он оскальзывался в мокрой траве. Но шел все увереннее. А тайно все-таки мечтал: «Пусть грозный голос подтвердит: „Кутерявкин, ты живой“».

По дороге ему встретился пустой целлофановый пакет. Даже хотел ногой подбить. Подумал: «Пакет. Тьфу. А земля его не осилит, даже какой-нибудь самый распобедный червь не возьмет целлофан. Так и будет валяться. Может, ветром потом снесет. Но только земле не осилить».

Поглядел на небо.

«А я живой. Иду, как трава, деревья, небо… Но интересно получается: Сам, — Кутерявкин даже про себя побоялся назвать, — Сам не осилит какой-то хреновый пакет».

Но одернул себя:

— Философ фуев. Не оглядывайся.

И еще презрительнее:

— Дурак. Ему — весна. Ему — трава. А он — нет, вокруг пустого пакета себе мозги засирает.

И требовательно сказал себе:

— Давай, Кутерявкин, шагай и шагай. Иди, коли идешь.