Камчатка - [70]

На последних страницах своей книги «Краткая история времени» Стивен Хокинг задается вопросом: как Вселенной удается выпутаться из всех проблем, вызванных самим фактом ее существования? Времена, когда человек мнил себя средоточием Космоса, давно миновали, но мы все равно остаемся какой-никакой, пусть и мизерной, частью Вселенной и ее жизнь отдается эхом во всей нашей жизни. Ответ на вопрос Хокинга совпадает с тем, как мы, представители людского рода, сами объясняем собственную способность прыгать выше головы и, вопреки войнам, фанатизму, неудачам, утратам, не сдаваться, идти дальше, преодолевать (перефразируя слова Хокинга, который, несмотря на болезнь, тоже внес свой вклад) все проблемы, вызванные самим фактом нашего существования, и создавать усовершенствованную версию самих себя, прежде чем завершим свой жизненный цикл и остынем, съежимся и потухнем, как Солнце.

Пять миллиардов лет. Таков срок, отведенный нам на то, чтобы навести на Земле порядок.

71. Мы наблюдаем за звездами, и я узнаю столько всего, что в названии не перечислить

По словам бабушки, астрономические наблюдения были чуть ли не фамильной традицией. Телескоп, хранившийся в папиной комнате, он получил на день рождения, когда ему исполнилось десять. Ненадолго заболев звездами, папа назвал одного из дворовых псов Кеплером. Прежде чем давать кому-то имя, хорошенько подумай – ведь оно предопределяет судьбу. Если верить Сальватьеррятам, знавшим этого пса в старости, Кеплера не допускали в дом, поскольку за ним вечно тянулось облако газов.

Когда папа уже был маминым женихом (а мама изучала астрономию довольно серьезно, поскольку эта наука состоит в родстве с физикой), они, приезжая в Доррего, после ужина каждый вечер выходили смотреть на звезды. Бабушка рассказывала, что в те времена в небе было не протолкнуться от экскурсантов. Мало того что русские и янки делили между собой планету, – они и за космос взялись. Запускали спутники и космические корабли, собак и обезьян, многоступенчатые ракеты и астронавтов, мечтавших о президентском кресле. Бабушка клялась, что как-то ночью видела спутник, но папа всякий раз над ней насмехался:

– Брось, мама, какой спутник! Просто звезда упала.

– А почему огонек был красный?

– Это вино, которого ты напилась, было красное, – съязвил дедушка.

Нигде и никогда больше я не видел такого небосвода, как в Доррего, – такого бескрайнего и черного, с таким множеством звезд всевозможной яркости и величины. Возможно, это изобилие объясняется тем, что в Доррего космос ничто не застит: местность равнинная, поблизости нет больших городов с их искусственным освещением и собственными облаками газов… (У городов есть постыдная привычка притворяться сияющими созвездиями; поглядите-ка на них с борта самолета.) Небо Доррего невозможно окинуть одним взглядом. Приходится выворачивать шею, жалея, что она не резиновая, смотреть поочередно во все стороны света, а потом запрокидывать голову, а потом прочесывать небо глазами: справа налево, слева направо, и все равно даже половины не увидишь. Некоторые звезды слипались в сплошной комок, так что в небе сияли белые пятна; подметив это, я ощутил себя братом того человека, который впервые взглянул на небо и увидел лужицы разлитого молока.

До Доррего небо было для меня черным экраном, на котором мерцало и посверкивало несколько прелестных звездочек. Симпатично, но ничего особенного, почти как куполообразный свод в кинотеатре «Опера». В Доррего я узнал другое небо – бескрайнее, заставляющее тебя листать словари в поисках синонимов слова «бесконечность», небо со звездами, образующими уже не созвездия, но галактики, со звездами, которые роятся, как пчелы, и не кажутся застывшими, прикованными к своим местам, но движутся. Мерещится, что ты даже видишь их движение. Звезды – словно следы какого-то существа, которое только что – секунду назад, пока ты зевал – прошло по небу. Под этим небом появляется чувство, что понимаешь все на свете, будто на тебя снизошло откровение; осознаешь, как человек ощутил потребность в языке, чтобы описывать самого себя, в географии – чтобы осознавать свое местоположение в мире, в биологии – чтобы не забывали, что у себя на планете мы желторотые новички по сравнению с другими живыми тварями, и, наконец, в истории – ведь небо Доррего рассказывает истории, все истории одновременно: лирические и эпические, о любви и утратах, в жанре миниатюр и масштабе монументальных фресок.

Мама расстелила на лугу ватное одеяло, и мы устроились на нем вчетвером. Гном моментально заснул глубоким сном: я приподнимал ему веки, светил в глаза папиным фонариком, но он и ухом не вел.

– Когда ваши родители еще не поженились, мы всегда после ужина выходили смотреть на звезды, – сообщила бабушка из кресла, не забывая о своих обязанностях экскурсовода Музея Нашего Счастья.

– Ой, смотрите! Метеор! – воскликнула мама.

– Где, где?

– Вон там, смотрите. Только он уже пролетел. Метеор и есть метеор. Зазеваешься – пропустишь.

– Что такое метеор?

– Иногда смотришь на небо, и вдруг звезда пролетает со скоростью тысяча километров в час. Фы-р-р-р – и нету, – сказал папа.