Калямбра - [39]

Ну, то, что на ней все сияло, об этом говорить не приходится: ради заграницы и дружеских чувств к иностранному народу мы так лижем матчасть, что даже внутри этой матчасти пахнет только ответственным моментом. А уж как перед убытием в город Марсель нас старались одеть, обуть и накачать всем необходимым наши любимые противолодочные тылы, уж как старались! Это было одно сплошное загляденье и больше ничего. Даже матросов одели во все новое и скрипучее.

В Марселе время текло и быстро, и густо. Насыщенным оно было в Марселе: визиты, экскурсии, встречи, улыбки, попытки встать поближе к француженкам, поддержать их за что-нибудь или рукой рядом провести, чтоб понять, наконец, чем же они отличаются от родных и уютных дам.

Все это так. Все это было, но вместе с тем нужно отметить нарастание того, что называется головокружением и пресыщением, когда хочется побыть одному и отдохнуть от грохота цивилизации, пошляться по пирсу, покурить, посмотреть на море со стороны побережья, процедив во время смотренья несколько русских, до боли знакомых фраз.

В эти мгновенья взор твой рассеян, и сам ты туманный, замечаешь лишь то, что дышит с тобой в унисон.

Но страдать можно и вдвоем. Офицеры, к примеру, могут страдать вдвоем, а могут и большим количеством. Вдвоем они ходят во время страданья, а большим количеством они стоят и курят в отведенных для этого местах, и болтают, болтают…

Этого невысокого сухонького старичка в светлом летнем костюме приметили давно. Бывал он на пирсе почти ежедневно. При этом он всегда старался держаться поближе к офицерским сборищам. Видно было, что он настороженно ловил обрывки фраз. Во всем его облике ощущалось что-то болезненно-старчески-птичье. Наверное, так волнуются древние гусаки перед общим отлетом, когда они уже не в силах подняться в воздух.

Вместе с тем он держался с той долей старомодного достоинства, которое исключает легкость в оценках.

И все-таки несколько слов о нем было сказано: что-то о том, что нехорошо подслушивать. Со смешком.

До старика долетело, и тогда все услышали его голос:

– Не извольте беспокоиться, молодые люди, – сказал он мягко на чистом русском языке, – я не филер, ручаюсь честью.

Наступила неудобная заминка. Наши засмущались, заторопились, в конце концов, он был приглашен.

Когда он подошел, возникла еще одна пауза, во время которой кто-то должен решиться, спросить. Кто-то решился, он назвался эмигрантом не первой волны, вспомнил двадцатые годы, сказал, что просто хотел послушать свежую русскую речь, что приехал издалека только за этим, что там у него дом, семья и все, все, все…

– Русских моих времен становится все меньше, – говорил он с возросшим волнением, – годы, видите ли… а ваш заход сюда. Господи… сколько надежд… и многие хотели бы прийти, поверьте, но силы уже не те… а я вот не усидел. Россия, Россия… господа… иногда, поверите ли, живу, как во сне… вижу ее… перед глазами стоит… вот вы пришли сюда… и я счастлив… безмерно.

Старик расчувствовался, вынул платок. Вокруг зашевелились, кто-то кашлянул, тут же случился и зам (когда он только появился – неведомо), подоспело и остальное начальство, и старика пригласили на корабль.

Он спустился вниз. Его провели по отсекам, показали, рассказали. Он смотрел жадно, задавал вопросы, во всем чувствовался ум.

Зам, чуя жаброй патриотическое мероприятие, быстренько собрал всех свободных от вахт матросиков и попросил старичка выступить.

Тот выступил с вдохновением, разошелся и закатил матросам такую лекцию о любви к Отчизне, что те только рты пораскрывали. Зам при этом присутствовал, с лица сиял и пускал внутрь приятные потоки.

Потом сидели в кают-компании, говорили о флоте, и в этом вопросе старичок явил окружающим поразительную осведомленность.

Проводить его вышли все тот же зам и еще несколько человек.

Прощаясь, зам сказал старику:

– Так что же вы не поедете в СССР? Перестройка же. Теперь уже можно, наверное. Поехали бы, приняли советское гражданство.

Старик посмотрел на него изучающе.

– Молодой человек! – молвил он через некоторое время. – Стар я, да и грехи не пускают. Я ведь в Гражданскую в контрразведке служил. И у Деникина, и у Врангеля. А время было жестокое. Слышали, надеюсь?

Потом он простился и ушел.

Сам я лицо зама в тот момент не видел. Но другие видели. Говорят, там было на что посмотреть.

ЕЩЕ ПИСЬМА

Это Женя Воробьев.

Эту историю мне рассказал один приятель. Он мичманом в Таллине служил одно время. Теперь он строительством занимается.

Как-то строил он дом в четыре этажа. На каждом этаже по одной большой квартире. Так вот, сроки поджимали, и прораб всех подгонял. А приятель мой делал штукатурные работы и втихаря наблюдал за тем, что творила группа сантехников, состоящая целиком из представителей гордой в последнее время эстонской нации.

Устанавливая унитаз, горячие эстонские парни настолько увлеклись, что, увидев вблизи отверстие камина, они, не долго думая, приняли его за канализацию и завели туда с унитаза трубу.

И вот люди стали потихоньку заселяться.

Как же были удивлены жители нижнего этажа, когда в ответ на то, что они разложили в домашнем очаге костер и сели у него уютно греться, им сверху вместе с водой приехало свежайшее дерьмо!