Калуга первая (Книга-спектр) - [69]

Ей показалось, что он тихонько вскрикнул, и она осторожно коснулась его руки.

"Бенедиктыч ему поможет, Бенедиктыч - это он", - подумала она.

И тут снова услышала не то всхлипывание, не то крик.

Леночка (жаркая, мутная, плавная) выпростала ноги из-под одеяла, накинула халатик и на цыпочках подошла к двери. Бенедиктыч не спал.

"Он же спит по три-четыре часа", - вспомнила она и зевнула. Занимается, небось, своими чертежами и мурлыкает под нос. Она привыкла к его чудачествам с детства, когда он вытворял то смешное, то нелепое, говорил то мудро, то странно или вообще нес околесицу. С годами он для неё ничуть не изменился. Он не был ни взрослым, ни ребенком, ни стариком, в нем все проглядывало одновременно: и наивность, и уверенность, и горячность. Леночка вспомнила, как подумала недавно: "Вот умрет Бенедиктыч и будет у неё своя память о старике, свой образ для дум и поддержки в жизни и спорах."

Она укорила себя и загрустила о маме. Что делалось с мамой, когда приходил Бенедиктыч! Мама не веселилась и не печалилась, она вся напрягалась, она загоралась изнутри, и Леночка это чувствовала, хотя на имела доказательств, чтобы объяснить это неведомое ей пока переживание. "Бенедиктыч - не человек", - сказала однажды мама, и Леночку преследовала эта фраза. Сначала она искала в нем демоническое, тайную борьбу противоречивых страстей, но не находила, он был вроде бы прост и обычен; она видела в нем чертовщинку, но не более, чем у других; от всех, пожалуй, отличался лишь глазами. Глаза смотрела всегда одинаково - смеялся он или бывал недоволен. Их взгляд был игрив, но серьезен, так серьезен и пытлив, что делалось не по себе, казалось, что это твои глаза смотрят тебе в душу.

"Пусть себе работает", - подумала Леночка, передернув плечами от озноба.

Она хотела было юркнуть в постель, нырнула в тепло, излучаемое горячим Копилиным, как снова услышала нечленораздельную речь и приглушенный женский смех. Ей почудилось, что все грехи Бенедиктыча копошатся вместе с ним за дверьми. Как она теперь уснет, если наконец можно понять этого человека!

Ни одной дырочки, чтобы посмотреть. Она тихонечко постучала. За дверью что-то упало, щелкнуло и спустя три секунды перед ней предстал дядечка Кузя. К её удивлению он был рад ей.

- Ты что, малышка? - спросил он звонким от волнения голосом.

- Ну дядя, ну миленький, ну дядечка Кузечка, - лицедействовала Леночка, шепча эти, впрочем, искренние слова, - ну не держи меня за дурочку! Мне так интересно, что ты там вытворяешь. Ну золотой ты, дядечка, пусти меня посидеть чуточку, я не буду мешать, я никому не расскажу.

Кузьма Бенедиктович довольно улыбался: край рубахи вылез у него из трико, на щеке Леночка приметила следы светло-розовой помады, волосы торчали в разные стороны, - словом, выглядел он более чем странно.

- И Алексею не скажешь?

Леночка оглянулась: в дальнем углу, куда не падал свет, дышал её любимый. Она посмотрела хлопающими глазами на дядю Кузю и, теряя надежду, сказала:

- Ему проболтаюсь.

- Зайди, - шепнул Бенедиктыч.

Она вошла и никого не увидела.

- Леночка, торжественно заявил Кузьма Бенедиктович, притворив дверь, знаешь ли ты те минуты, когда все твое существо пронзает восторг открытия? Когда мощь ума, энергии и желания сливаются в ясность единственной сути опыта твоей и вообще всей предыдущей жизни? Когда эта мощь будто бы повелевает? Ну, бывали у тебя такие минуты? Когда ты волен над всем миром, может все! Кажется, дохни ты, и все придет в движение, обретет гармонию. Известна ли тебе такая музыка, малыш?

- Нет, - покраснела Леночка, - но я могу себе представить.

- Можешь? - как-то остыл Бенедиктыч. - Можно и представить, конечно. А твоя мама знала это чувство...

Он вздохнул, сел на диванчик и взялся набивать трубку.

- А у вас, - обиделась Леночка, - на щеке следы от помады.

- Да, да, - машинально сказал Кузьма Бенедиктович, - она иногда подкрашивала губы. Будешь чай пить?

- Буду. А кто это она?

- Ты её не знаешь.

Разлили чай, пили, и когда он заговорил, Леночка попала в неприятнейшую ситуацию.

Он начал объяснять, что сегодня ему удалось из хаоса сознания соткать метод созидания форм, что ей и Алексею, может быть, будет тысячу раз сложнее, чем ему, пройти от бед и разочарований до создания и полноты жизни. Доказательство истины, смутно запомнила она, всегда меняет мир, в который входят новые законы, и что ребенок, увидев старца, не поймет, что такое старость. Еще он что-то говорил о далеком прошлом, которое так же фантастично и неясно, как и будущее, и потому далекое прошлое можно увидеть любым, и оно действительно станет любым, и от этого увидевший его изменится...

Она совсем его не понимала, когда он стал тыкать в чертежи, отвинчивать болты на каких-то аппаратиках, считал провода и радовался, когда вспоминал названия элементов своей системы.

Она смотрела на него во все глаза, ежеминутно обзывая себя дурой. Она не могла с собой ничего поделать. Она проклинала свою природу, которая плевала на всю эту возвышенность и святое вдохновение Бенедиктыча. Уже ни слова не входило в нее. Как много он говорит, мучилась она, ей уже казалось все происходящее, все эти открытия и тайны, чем-то маленьким-маленьким, чем-то ненастоящим, крошечным, на что только плюнуть и растереть. Наверное, продлись этот ужас ещё пять минут, она бы закричала.