Калуга первая (Книга-спектр) - [44]

Какой-то жуткой справедливостью веет от слов дочери.

- Гад Кузьма, сволочь Кузьма! - бормотал часто, вспоминая, как Бенедиктыч улыбался её словам. Вышагивал по кабинету и все воспроизводил и воспроизводил, как совсем недавно пришел к ней в общежитие, где она пропадала неизвестно зачем и с кем, и нашел её на лестнице у входа в подвал, курящую сигарету, сидящую с какой-то такой же бессмысленной и дерзкой, тоже курящей и тоже в бегах от папы с мамой, как представил тогда, что они часами вот так говорят всякое, молчат, курят, сидят, нехотя бегают на лекции и возвращаются в подвал, какие-то получеловеки, когда всюду события и жизнь, когда ради них все возводится и пишется, они сидят где-то между лестницей и стеной на ящиках, время идет, курят, говорят, мечтают о чепухе, долго и глупо смеются, молчат и ждут, ждут, ждут чего-то.

Потом шли с ней, и от избытка жалости и любви к ней, взял её за руку и почувствовал, что это не его рука, не его человек, что там другой мир, другие глаза. А она как-то медленно, а потом все серьезнее и быстрее говорила, заглядывая в глаза:

"Папа, у тебя бывало, когда я была совсем крошка, ты шел по белому снегу, среди города один, когда что-то ширилось и росло в тебе, ты был молод, и все впереди, ты шел, падал снег, он пьянил и насыщал твое сознание свежестью, ты был смел и полон сил, ты хоть на какую-нибудь чуточку думал обо мне, идущей по снегу, которая совсем такая, как я, и все впереди, идущая по снегу, воображающая тебя, молодого, идущего по снегу, полного восторга, надежд и сил, думающего о маленькой дочери, которая идет по снегу уже взрослой, воображающей тебя молодого, идущего по снегу?.."

Она остановилась, и рука её выскользнула из его руки.

Тогда сказал ей:

"Ты запуталась, Леночка, но я тебя понимаю, я думал о тебе, я всегда заботился о тебе, ты же у меня единственная..."

А сейчас, вышагивая по кабинету, думал, что нужно было сказать, что никого у меня больше нет, что да, не было такого момента со снегом, но что-то знакомое во всем этом чувстве, что нечто подобное было, что этот хаос и есть начало движения, прорастание настоящего чувства из юной чувствительности, что пока все не так, но будет по-другому, потому что ничего не осталось, кроме непознанной дочери - единственной и чужой...

Шли, и выговаривал ей, кровинушке, что так до добра не дойдет, что потрясен её легкомыслием, несерьезностью, пустым времяпровождением, что она не думает об отце, который презирает мягкотелых людей. Она слушала, и пропасть углублялась и ширилась, потом она, не ответив, стала рассказывать про маму, и что мама зовет во сне Бенедиктовича. Тогда это показалось смешным и сентиментальным.

- Гад Бенедиктыч! Сволочь Кузьма! - бормотал и мотался по кабинету, Тоже мне панацея! Психопат, шизофреник, интриган!

И понимал, что проиграл то, на что и смешно было ставить ставку. Получив все, остался ни с чем. И вновь, как в юности, больно ощутил ту грань, за которой начинается сумасшествие.

И уже ядовито представлял:

"Вот сейчас в белом венчике из роз Кузю на крест - и понесем впереди. Всем семейством, с поклонниками его чудачеств, с хрюшкой, с этим Веефомитом и билетерщиком, с мальчишками - и утешит всех, осветит. Тьфу!"

Тикали часы и мечтал:

"Отрекусь, поеду к Кузе, буду просто смотреть, поумнею, нового наберусь, тогда что-нибудь и выйдет. Заново! Как славно мы с ним раньше на равных спорили!"

"Сентиментальничаешь, - охлаждал себя, - ничего не возвратишь. Из тупика в тупик. Кузя сам маньяк, его окати холодной водой - и он взвоет, как я."

Так разрывался между трех смыслов, хандрил, видел Леночку, идущую по снегу, и ел борщ, который так славно умела приготовить Светлана Петровна.

* * *

Приехали они, когда Кузьма Бенедиктович готовил себе постель. Предвкушал, как уйдет в океан сна и растечется там опытом. Он спит теперь по четыре-пять часов, идея высасывает из него всю оставшуюся жизнь. Спит он в мастерской на ложе из досок, среди бардака, в котором одному ему видимый порядок, любит, чтобы подушка была повыше, пьет перед сном холодное молоко, посасывает незажженную трубку. Он все впускает в голову: вчера, сегодня и завтра, детали и мелочи. Они накапливаются за день и кажется, что вот-вот Кузьма Бенедиктович доберется до последнего штриха, увидит бесконечную конечность... Самое время лечь спать, не то поясница начнет стрелять, она всегда так, когда Кузьма Бенедиктович вплотную подбирается к итогам. Предупреждение получается. И до сих пор он не поймет: извне оно или изнутри исходит?.. Вот и на этом вопросе стрельнуло в поясницу.

"Саморазрушение чертово!" - кряхтит он и собирается погасить свет. Но нет, звонят.

Кузьма Бенедиктович чертыхается на свою безотказность. Мальчишки у него не переводятся, лезут, куда хотят. Раньше от девиц покоя не было. Истаскался с ними Бенедиктыч, когда через них природу изучал. "Слава Богу, - думает про себя, - ни одну не обидел." Ему теперь много не нужно, три-четыре человека и все. Он и из них всю историю человечества высосет. А захочет, чтобы дождь пошел - идет дождь, солнца пожелает, и солнце светит. По молодости боялся думать о катастрофах, так как замечал, что если подумает, то они через день или месяц происходят. А теперь вот способность эту в свое изобретение вкладывает, и от людей не шарахается, говорит, что все интересны, особенно более-менее зрелые личности. К нему ищущие калужане часто заходят, он любит угощать их чаем, кофе, дает книжки, говорит "отдыхайте", говорит, о чем желают слышать, посмеивается, подмигивает, хвалится, что владеет гипнозом, настаивает, что может читать мысли на расстоянии, желает это доказать, не сидит на одном месте, уговаривает попробовать, внушает: "вы засыпаете" и другую чепуху, говорит, чтобы представили свою мечту, день-другой в прошлом, что-нибудь любимое из книг, убегает в другую комнату, сидит там, потом возвращается, гадает, говорит, что сегодня не получилось, в другой раз, не в форме, все смеются, мило проводят время за остротами и давно уже привыкли к его странностям и неудачным фокусам; приятно, когда человек доставляет людям удовольствие и смех. И удивительным иногда кажется, что он знает множество судеб, рассказывает так, будто сам их пережил, иногда похоже, что он повествует о будущем или о далеком-далеком прошлом и не раз ему предлагали заняться сочинительством, кое-кто считает, что он даром прожигает талант. И никто ещё не видел, с каким наслаждением после ухода гостей Кузьма Бенедиктович отдается вдохновению в своей маленькой мастерской. Его рвение может сравниться с энтузиазмом алхимика, жаждущего соткать из воздуха золото. Но мало кому дано увидеть, что ждет впереди, и ещё меньше тех, кто из желаемого творит действительное.