Каллиграфия - [135]

— Меня уже, наверное, обыскались, — робко замечала россиянка, натягивая рядом с палаткой тент из желтого брезента.

— К моему глубочайшему прискорбию, портал закрылся, а виною тому непогода, — говорила Аризу Кей, обвязывая дерево багажным шнуром. — И пока я не могу ни принимать посетителей, ни провожать.

— Значит, я здесь застряла? — слабеющим голосом спрашивала Елизавета.

— Невозможно предсказать, насколько затянется ненастье, — отвечала японка, на которую налетал порывистый ветер, вырывая брезент из рук. Состояние ее было столь плачевным, что сил не хватало даже на простую физическую работу. Что уж говорить о волшебстве!

Когда тент был, наконец, закреплен, Аризу Кей придирчиво осмотрела плод совместных стараний, просеменила к сосне и, примостившись на мокрой циновке, заметила, что теперь у дождя отвоеван хоть какой-то клочок сада и дети смогут играть на открытом воздухе. А потом вдруг затихла, отрешенная и опечаленная, со спутанными, слипшимися на лбу волосами, и только — «динь-динь-динь» — позванивал, качаясь, колокольчик на мосту. Гостья сообразила, что помощь ее больше не понадобится и что самое время начать осмотр пагоды-библиотеки, в которую она хоть и захаживала частенько, но которая, ввиду наказов японки «одна нога там — другая здесь», по-прежнему оставалась для Елизаветы «терра инкогнита».

А Хранительница, пригорюнившись, обдумывала незавидное свое положение и не без страха представляла, каково будет Кристиану и Джулии, если они вдруг решат ее навестить. Страх! Это чувство впервые зародилось в ней, и она не находила ему объяснения.

«Они, я верю, пришли к взаимопониманию. По-другому и быть не может! — размышляла японка. — Кристиан отыскал ее, и они помирились. И сейчас они неразлучны, как лепестки фиалки… Но что будет, если они захотят оповестить меня о своем счастии? Ох, в какую же ловушку они угодят! Попасть сюда — они-то попадут, но вот обратно… А я даже предупредить их не могу!»

Так изводилась она, сидя под сосною, а на голову ей капала с ветки мутная дождевая вода. И ни бреши, ни просвета в дымчатом покрове небес.

* * *

— Узнаю клинок расплаты, полыхающий грозой, — воинственно пела Джулия, сжав кулаки. — Узнаю твой взор крылатый, охвативший шар земной! Гордость древнего народа, возродившаяся вновь, здравствуй, гордая Свобода, здравствуй, эллинов любовь![57]

С ее легкой руки непризнанный поэт-вольнодумец, автор четверостиший на тюремных стенах, приобрел некую известность, ибо она успела продекламировать добрую половину его экспромтов, защищая свой слух от бессовестных наговоров предсказателя. А когда иссякли стихи, настала очередь гимнов и песен, какие запомнились ей со школьной скамьи. Не прошли даром ни музыкальные вечера на вилле Актеона, ни краткий, но памятный дуэт с Кристианом в библиотеке, ни даже деревенские концерты с ризитиками под аккомпанемент лиры и лауто, так раздражавшие Франческо.

На пятой или шестой пикировке Джулии с шарлатаном Туоно охранники заскучали и, не обинуясь, затеяли игру в пьяные шашки. И еще долго доносились до них обрывки непримиримого спора между узниками.

— Моррис собирался пустить его в расход, но тот сбежал, струсил, как паршивый пес! — наветничал заместитель директора.

— Ложь! От начала и до конца — всё ложь! — кричала Венто, так и норовя просверлить взглядом стену, за которой обретался клеветник.

— Кимура плут, каких поискать, — гнул своё Туоно.

— Неправда! Он честный и благородный!

— Повеса, дамский угодник, — развлекался «провидец».

— Аскет и замечательный человек! — немедленно заступалась Джулия, но «оракул» упорствовал, как ни при одной из перестрелок, чем вскоре довел девушку до слез.

«Опять ревет, — подумал он. — Ну, вот чего, спрашивается, реветь? Я ведь только поразмялся. До кульминации еще далеко, а она…». Самое пикантное Туоно отложил на потом, но по всему было видно, что сдобрить информацию из вселенских очагов острой подливкой ему не удастся. Подопытная дала слабину.

«Эх, а ведь как складно выходило! — вздохнул он, прошаркав к решетке. — Ну, ничего, обработать ее я всегда успею, а пока что возьмем перерыв».

— Стража, эй, стража! — крикнул он, схватившись за прутья. Он собирался поинтересоваться, когда подадут обед, но слово «обед» застряло у него в горле, как неудачно проглоченная рыбная кость, а вместо вопроса вырвался натужный вопль, который звучал примерно так: «А-у-а-у-а-у!». И ничего удивительного, ведь прутья накалились до такой степени, что, будь они в горизонтальном положении, на них в два счета можно было бы изжарить кусок отборной говядины.

А Джулия сияла. И если б не разделявшая их стена, заместителя просветило бы не хуже, чем рентгеном, и он, чего доброго, растекся бы лужицей по полу.

«Нет, синьор Кимура, — думала пленница, смежив веки, чтобы глаза не щипало от слез, — вы не предатель и не проходимец, каким пытаются вас описать. Вы солнце на моих небесах, вы тень в иссушающий полдень, роса ясным утром и дуновение бриза… Я люблю вас! И что бы о вас ни сочиняли, как бы вас ни чернили, я не усомнюсь в вашей искренности. Пора сомнений прошла».

Когда двадцатая по счету чарка была выпита, охранников сморил хмельной сон, не то они голосили бы уже во всю ивановскую и улепетывали бы без оглядки. Катакомбы Морриса озарились светом в мгновение ока, и те, кто стоял на ногах и был в состоянии здраво рассуждать, почли за благо покинуть душные туннели. А сам Моррис, занятый снаряжением патронов двумя этажами выше, злился оттого, что комната плывет у него перед глазами, и делал бесплодные попытки выловить из ящика хотя бы одну винтовочную гильзу.