Каллиграфия страсти - [60]
Скольких вещей я не сыграл за свою жизнь: потому, что питал к ним отвращение или они пугали меня, а еще потому, что в них были пассажи, которые я никогда бы не написал. Я всегда относился к музыке, как к чему-то живому, что я должен выбирать, не глядя на величие композитора. Нынче пианисты не позволяют себе иметь мнения: максимум — умолчания, упущения, словом, сильно полинявшую и ощипанную форму выбора. Я их понимаю и не слишком упрекаю за это. Платье моего маэстро хранило запах старинных портьер Брамса. Я вдыхал этот аромат старой Европы, которой давным-давно уже нет. Здесь же чувствуется только чистота воздуха сих здоровых и слегка нудных краев. Здесь даже грех, всегда побуждавший меня так прекрасно играть, перестает быть мне опорой, а ведь для меня виртуозность была оружием захвата, единственным, которым я владел в совершенстве. Я вдыхал запах портьер Брамса и ароматы всевозможных женских духов: я возвеличил свои желания и слабости, замешивая их на непостижимой силе таланта. Я был режиссером исчезающего мира, может быть последним, кто закроет за собой дверь и оставит всех остальных снаружи слушать посредственных пианистов с блестящей техникой, способных лишь воспроизвести все ноты. Остальное доделают инженеры звукозаписи, которые сумели превратить Гульда во Франкенштейна фортепиано.
И сдается мне, что Соланж тоже останется по ту сторону двери. Весь мой мир — мир исчезнувший, его никому больше не понятные законы удерживаются лишь силой моего таланта и известности. Я могу еще услышать давно сыгранную музыку, встретить людей, которые расскажут о давних концертах и композиторах, которых я в жизни не играл. Даже женские лица, заполнявшие в моей жизни пространства, свободные от музыки, я различаю теперь с трудом: от их обладательниц остались лишь жесты чувственности, а они у всех женщин одинаковы.
Однажды я получил письмо без обратного адреса, почерк на конверте был женский, кириллица на марке говорила о том, что письмо послано из России. Я не сразу вскрыл его, боялся, что прочту что-нибудь вроде: «Нам известно, что рукопись у тебя» или «Я племянник Андрея, Вы заслужили право прочитать его последнее письмо». На самом деле, письмо было от адвокатессы из Москвы, настолько бедной, что она не могла позволить себе именную бумагу. Речь шла о моих конвенционных правах на старую запись Моцарта, только что выпущенную в России.
Я отбросил все иллюзии: если каллиграфия страсти существовала, то я был последним, кто способен ее прочесть.
ЭПИЛОГ В ФА-МИНОРЕ
Сегодня явился мой настройщик. Он, как доктор, приходит к моему Стейнвею каждый день, чтобы удостовериться, все ли в порядке, и обнадежить меня. «Фа» третьей октавы звучит как-то не так. Ведь «фа» — нота, задающая тон моей Балладе. Мы посмотрели, в чем дело, он еще раз проверил валик и сказал, что Стейнвей этого типа может иметь подобный дефект, но он очень быстро сам собой исчезает.
«А потом не вернется?» — спросил я с понятным беспокойством. «Кто его знает, — ответил он. — Иногда возвращается. Попробуйте, маэстро, как будто сейчас нет призвука».
Он уступил мне место за клавиатурой, и я взял это «фа» один, два, три раза. Потом нажал на педаль и прослушал, как эхо расходится по гостиной, как аромат. Я не слышал призвука, тон казался безупречным. Настройщик улыбнулся: «Это не моя заслуга, маэстро, у этих фортепиано есть внутри что-то такое, что делает их мудрыми. Когда приходит время, они перестают капризничать и ведут себя молодцами».
Я попробовал еще раз и засомневался: мне вновь почудился фетровый шорох, как чудятся мнимому больному симптомы, которых у него нет, и он без конца меряет температуру, пока ему не привидится подъем ртутного столбика. Мой настройщик покачал головой с доверительностью, скрепленной годами взаимопонимания. Я знаю: когда он начинает спокойно, ловко и точно складывать инструменты, это означает, что визит окончен, сегодня я и так достаточно нагрешил. Потом он поглядел на меня вопросительно: «Маэстро, можно сказать вам два слова?»
Он явно мялся, не решаясь говорить, и это меня заинтересовало.
«Конечно, конечно», — ответил я с деланным равнодушием, пробуя мягкость педали.
«У меня впечатление, что Вам нужно, чтобы эта нота звучала с изъяном, что Вы изо всех сил хотите найти призвук, которого нет…»
Я уставился на него молча, внимательно, почти хмуро, а он продолжал: «В этом призвуке вы ищете несовершенство, а в несовершенстве — одну из форм свободы…»
С этой ноты, с «фа» третьей октавы, начинается кода Четвертой Баллады Шопена, посвященной Соланж Дюдеван.
Настройщик был прав: этот призвук избавил меня от душевной боли, от того случайного переплетения судеб, что прослеживал я все эти годы.
Я вдруг понял, что мир — это всего лишь неуловимый призвук внутри ноты, внутри ее безупречной вибрации.
И впервые за всю жизнь я почувствовал облегчение.
ОБ АВТОРЕ
Роберто Котронео родился в 1961 году в Александрии. Закончил философский факультет Туринского университета, в течение многих лет занимался фортепиано. Изучал журналистику в Свободном Институте Общественных отношений в Риме. В настоящее время заведует отделом культуры в еженедельнике «Эспрессо». Кроме многочисленных критических и литературоведческих статей опубликовал книги: «Если однажды летним утром мальчик… Письмо моему сыну о любви к книгам» (1994 г., издательство Фрассинелли, пять изданий, переведена на четыре языка); «Недоверие как система», исследование о повествовательной манере Умберто Эко (1995 г., издательство Анабасис); «Presto con fuoco» (1995 г., издательство Мондадори), «Отранто» (1997 г., издательство Мондадори), «…Как достигшая полноты», (1999 г., издательство Риццоли).
«Отранто» — второй роман итальянского писателя Роберто Котронео, с которым мы знакомим российского читателя. «Отранто» — книга о снах и о свершении предначертаний. Ее главный герой — свет. Это свет северных и южных краев, светотень Рембрандта и тени от замка и стен средневекового города. Голландская художница приезжает в Отранто, самый восточный город Италии, чтобы принять участие в реставрации грандиозной напольной мозаики кафедрального собора. Постепенно она начинает понимать, что ее появление здесь предопределено таинственной историей, нити которой тянутся из глубины веков, образуя неожиданные и загадочные переплетения. Смысл этих переплетений проясняется только к концу повествования об истине и случайности, о святости и неизбежности.
Потребительство — враг духовности. Желание человека жить лучше — естественно и нормально. Но во всём нужно знать меру. В потребительстве она отсутствует. В неестественном раздувании чувства потребительства отсутствует духовная основа. Человек утрачивает возможность стать целостной личностью, которая гармонично удовлетворяет свои физиологические, эмоциональные, интеллектуальные и духовные потребности. Целостный человек заботится не только об удовлетворении своих физиологических потребностей и о том, как «круто» и «престижно», он выглядит в глазах окружающих, но и не забывает о душе и разуме, их потребностях и нуждах.
Это конечно же, не книга, и написано все было в результате сильнейшей депрессии, из которой я не мог выйти, и ничего не помогало — даже алкоголь, с помощью которого родственники и друзья старались вернуть меня, просто не брал, потому что буквально через пару часов он выветривался и становилось еще более тяжко и было состояние небытия, простого наблюдения за протекающими без моего присутствия, событиями. Это не роман, и не повесть, а непонятное мне самому нечто, чем я хотел бы запечатлеть ЕЕ, потому что, городские памятники со временем превращаются просто в ориентиры для назначающих встречи, а те, что на кладбище — в иллюзии присутствия наших потерь, хотя их давно уже там нет. А так, раздав это нечто ЕЕ друзьям и близким, будет шанс, что, когда-то порывшись в поисках нужной им литературы, они неожиданно увидят эти записи и помянут ЕЕ добрым словом….
Последняя книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)». Произведения, составляющие сборник, были написаны и напечатаны в сам- и тамиздате еще до перестройки, упреждая поток разоблачительной публицистики конца 1980-х. Их герои воспринимают проблемы бытия не сквозь призму идеологических предписаний, а в достоверности личного эмоционального опыта. Автор концепции издания — Б. И. Иванов.
На жаркой пыльной площади деревушки в Апулии есть два памятника: один – в честь погибших в Первой мировой войне и другой – в честь погибших во Второй мировой. На первом сплошь фамилия Пальмизано, а на втором – сплошь фамилия Конвертини. 44 человека из двух семей, и все мертвы… В деревушке, затерянной меж оливковых рощ и виноградников Южной Италии, родились мальчик и девочка. Только-только закончилась Первая мировая. Отцы детей погибли. Но в семье Витантонио погиб не только его отец, погибли все мужчины. И родившийся мальчик – последний в роду.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.