Каллиграф - [38]
Название относится к некой ядовитой дымке или мгле, поднимающейся в первой строфе, в ходе одной из самых запоминающихся «сцен», выстроенных Донном (К дождю этот туман никакого отношения не имел, но откуда мне это было знать?). Мертвого любовника собираются вскрыть, чтобы удовлетворить любопытство его друзей, которые не понимают, что его, собственно, убило. Врачи продвигаются вперед и кромсают труп; рассматривая каждую часть тела по отдельности, пока не обнаруживают образ любовных мучений в самом сердце несчастного. Этот образ высвобождает «внезапный туман любви», который угрожает своим смертоносным очарованием чувствам зрителей, наблюдающих за вскрытием, превращая тем самым убийство одного поэта в массовую бойню.
Такой театрализованный кошмар весьма характерен: Донн мог быть автором триллеров, когда того хотел, и (как часто случается в этом жанре) демонстрировал болезненное, почти вульгарное чувство юмора, отпуская шуточки по поводу могил и трупов. Конечно, этот ход – любовь из отравляющей одного поэта становится ядовитой для всех – является типичным для чувственного художественного воображения Донна, хотя я понял это не сразу. Однако, независимо от гениальности самого текста, больше всего меня поражает интонация второй строфы:
Это стихотворение не только яркий пример красочного описания нескончаемой битвы между мужчинами и женщинами, но еще и свидетельство того, что в данном случае Донн получил достойного оппонента. Ее присутствие остро чувствуется повсюду, отчасти благодаря прямому обращению, с которого начинается стихотворение, отчасти благодаря манере письма Донна, предполагающего подругу-игрока, непримиримую и умную в своем противостоянии мужчине. Женщины тоже покоряют; и, несмотря на эротическое, игривое окончание, в воздухе царит необычайный дух равенства.
Леон позвонил мне около трех, как раз после того, как я закончил перетаскивать свой скарб обратно в студию.
– Привет, Джаспер, – угрюмо начал он. – Это Леон, с нижнего этажа. – Несмотря на то что мы жили в одном доме уже два года, Леон всегда произносил эту фразу. – Как дела?
– Отлично, а у тебя?
– Да так, кручусь помаленьку. – Повисла пауза, я физически ощущал, как по проводам струилась мутная и липкая меланхолия, но терпеливо ждал продолжения фразы, понимая, что он собирается что-то сказать. – Послушай, Джаспер, могу я попросить тебя о серьезном одолжении?
После долгих извинений и невнятных оправданий, он наконец объяснил, что ему нужно пару часов порепетировать, но он ужасно не хочет меня беспокоить, понимая, что это нечестно с его стороны, но, может быть, я смогу не только потерпеть его упражнения, но еще и не включать стереоустановку, по крайней мере, до вечера?
Как и в прежних случаях, я легко согласился, и мы уже завершали тягучий разговор, когда меня вдруг осенило:
– Леон?
Я почувствовал, как медленно он подносит трубку назад, к уху:
– А?
– Что ты делаешь сегодня вечером? Я имею в виду – после репетиции? Что собираешься делать?
– Да вроде ничего особенного.
– Леон, это наш шанс! А не сходить ли нам на «Обзор» в Театр Лок, возле паба? А вдруг это забавно? Смена обстановки, комедия, общий смех, может и ты развеселишься…
Он прокашлялся:
– Хорошо. Почему бы и нет? Думаю, сегодняшний день не хуже любого другого. Когда начало? Они работают по воскресеньям?
– Да, наверняка работают. Начало, кажется, в восемь тридцать. Я закажу билеты и загляну за тобой, скажем, часов в восемь, ладно?
В тот же день около четырех я оторвался от работы и позвонил в Театр Лок. Автоответчик сообщил, что касса будет открыта после пяти. Я пытался перезвонить в указанное время и десять минут честно слушал длинные гудки. Это было странное ощущение: в одно ухо летела музыка Шостаковича, а в другое – телефонный сигнал. Когда я предпринял третью попытку, я вновь услышал голос на автоответчике, который извинялся, сообщив, что касса закрылась в шесть тридцать и я могу зайти за билетом лично. Итак, в шесть тридцать пять, понимая, что безнадежно убиваю время, я решил перезвонить Леону и сообщить мрачные новости и вдруг понял, что могу просто последовать их совету и сходить за билетами. Ублюдки.
Через пять минут я стоял перед открытой дверью, пытаясь раскрыть, расправить, развернуть, распустить свой старенький зонтик. С неба падали крупные капли, лениво барабанившие по крышам припаркованных автомобилей. В воздухе еще сильнее, чем утром, пахло сыростью. Наконец я раскрыл зонт и пошлепал вниз по ступенькам, а потом по мостовой.
Дорога была сплошь залита водой: вокруг фонарных столбов и опор знаков парковки завивались небольшие водовороты; решетки с некоторых люков были сорваны, как будто канализация уже переполнилась. Мимо проехала машина, вздымая волны грязной воды и веером рассыпая брызги.