Калина - [102]

— И поэтому вышла за Кароля?

— Не знаю. Может быть, я хотела сохранить права на тебя через Кароля, может быть, именно так и было, хотя мне казалось, что я его люблю… что полюблю.

— Если бы это меня сколько-нибудь трогало, если бы трогало, я сказал бы, что не верю в эти бредни, в эту экзальтированную болтовню.

— Но тебя это не трогает.

— Нет. Совершенно нет.

— Я в это не верю, Бартек. Тебе просто нечего сказать, ты слишком горд…

— Ты, как всегда, знаешь обо мне больше, чем я сам. Но мне хотелось бы, чтобы ты поверила мне, что я не таю никакой обиды, ни в чем тебя не виню, именно то, что тебя терзает, уже вне меня, это рядом, как бы ты выразилась.

— Ты в обиде на Кароля.

— Я думал и так, не угодно ли: под предлогом заботы об одинокой, овдовевшей девушке выполнил свои давние намерения. Приударил за ней, навязывался, не мог отбить у живого, отбил у мертвого. Так пытался думать, но напрасно подзуживал сам себя, это все уже вне меня, а Кароль, пожалуй, прекрасный человек, у тебя достойный муж, Магда.

— Я не узнаю тебя, Бартек, ты хочешь оскорбить меня. А то, что было, а наша любовь?

— Любовь? — Он снизил голос до шепота. — Ты думаешь, что любовь какое-то волшебное зелье или магическое заклинание? Скажешь «любовь», скажешь «люблю тебя», и уже все ясно, все улажено. Здесь, сейчас между нами эти слова ничего не уладят, не разъяснят, а совсем наоборот. Ты не заметила, что все понятия, а особенно такие, как любовь, имеют смысл и огромное значение и одном определенном положении, в определенном месте и времени. В иное время, в другом месте, они теряют неотвратимо и этот смысл и это значение, сосна хороша в лесу, в костеле же, во время богослужений, она будет выглядеть нелепо, может быть, это не совсем удачный пример, несколько абстрактный, но так, в большей или меньшей степени, обстоит дело с понятиями, с чувствами, их невозможно сохранять в неприкосновенности, переносить из одной почвы в другую, из одного времени в другое.

Магда плакала, не тая слез.

— Что ж, наша любовь, было нечто, что мы так называли, это было прекрасно, великолепно, тогда, в тех обстоятельствах, ныне каждый из нас стал совсем другим, то, что случилось за это время со мной и с тобой, вовсе не было сном… Но ведь даже сны…

— Бартек, Бартек, о чем ты говоришь? Я тебя совсем не понимаю, не узнаю…

Когда-то она говорила то же самое, что он ничего не понимает. Он не помнил, о чем тогда шла речь. О Модесте? Может быть, о ее отце? Но говорила точно так же, полная одновременно страха и доверия, которое обезоруживало. Хотелось объяснить ей все до конца, вызвать улыбку на ее лице. Была ночь. И теперь ночь. Но это было где-то там, не здесь, это было в лесу, а может быть, в стоге сена, или на дороге, где пахла акация, пел соловей, а может быть, шел дождь, это было когда-то давно. Надо обнять ее, прижать к себе, заглянуть в глаза. В глазах вся душа человека, поэтому в средние века ослепляли. Объяснять надо молча. Так возникает глубочайшее доверие, соединяющее два встревоживших друг друга молодых сердца. Потом это называют любовью.

— Зачем ты пришла? Зачем ты сюда пришла?

— Я сейчас уйду.

— Я хотел, я еще раз попытался быть честным по отношению к Каролю, хотя бы по отношению к нему, он мне поверил, сверх всяких ожиданий. Я хотел ему помочь. А в чем еще я мог помочь ему? Он там… Он с Чеславом, другие тоже, а я? Зачем ты пришла, зачем?

Магда шла, не чувствуя жестокого мороза. Останавливалась, прислушивалась, однако это не было страхом перед погоней, боязнью чужих взглядов, которые следят за ней, стремясь разгадать ее тайну. Она прислушивалась к тому, что творится в глубинах ее естества, улавливала первые робкие толчки ребенка. Сын Кароля. Сын ли?..

— Мне надо было пройтись, мама.

— Да, детка, ты должна двигаться. Но почему в такую пору?

— Морозец такой приятный. Ты, наверно, думаешь, что я была у Бартека? Да? Признайся, мама?

— Не думаю, детка. Но к нему не надо ходить.

— Почему?

— Об этом могут узнать.

— Кто? Кароль?

— Люди. Они узнают, что он там. А Кароль звонил. Спрашивал о тебе. Я сказала, что ты пошла пройтись. Он вовсе не удивился. Сказал, что позвонит.

Позвонит. Он теперь только звонит. Разъезжает по повяту со Смоляком, с этим Сухацким из ППС, или с кем-нибудь еще. А если не ездит, то звонит. Когда уже больше некому звонить, когда уже всех отчитал, обругал, проинструктировал по-своему, и прежде чем начать сызнова, звонит домой. Так думает Магда. Она легла бы спать, но Кароль будет звонить. Или ночью придет Чеслав, подымет шум, он никогда не уляжется тихо. Только этим он не пошел в Кароля, а во всем остальном следовал ему, у самого молоко на губах еще не обсохло, а о политике говорит с такой запальчивостью, словно судьба Польши и полмира от него зависят, и если бы не он, то и социализма не было бы на свете, именно если бы не он, Чеслав Новак, у которого два брата, один — секретарь повятового комитета, второй — покойник. Примерно так думает Магда и плачет в подушку. Ребенок брыкается, словно уже рвется на свет, а свекрови это безразлично, поделиться бы с ней этим, похвастаться, рассказать о своем чудесном беспокойстве, когда смеешься и плачешь одновременно, но мать только скажет: «Да, деточка, так оно бывает». Сама-то она уже забыла свои первые материнские тревоги, теперь только о Бартеке и думает. Кто в этом доме не думает о нем? Все, даже Ксаверия, и ее жирный кот, если бы умел размышлять, тоже думал бы о Бартеке; оттолкнул ее Бартек, прогнал, почему? Да потому, что самому некуда бежать, от нее бежит — не убежит.