Калина - [100]

Кароль слушал охрипший голос Бартека, не пытаясь возразить, потом ему пришло в голову, что Бартек, может быть, говорит правду, что в нем все сгорело и ему действительно не позволено жить, не существовать, а именно жить, что все эти ссоры и возня вокруг него — чистейшая абстракция, его уже в общем нет, он действительно умер там, под Мураем, а может быть, тогда, когда заменял Блеска; умер Бартек, а этот человек рядом скорее пародия на человека, это нечто совершенно иное. Да. Но и эта пародия является фактом обязующим…

— …это не значит… Что ж я хотел сказать? Ага, что я изменил мнение под вашим влиянием, изменил мнение под влиянием ваших благородных намерений, так смехотворно, так дьявольски смехотворно истолкованных всерьез; я говорил, Кароль, что тебе придется либо укрыть дезертира и врага, либо выдать брата, ничего тебе не придется делать, никто из вас ничего не обязан, только я всегда был обязан что-то делать, хотя бы убегать от Модеста, я еще до него доберусь, вы же не обязаны ничего, я вас только прошу, умоляю, перестаньте мною заниматься, та старая задница, кошкина мама, она слова не пикнет, Петер это уладит, меня не было, меня не будет, даже надгробье портить не надо. Чесик, мой любимый братишка, тебе чертовски повезло, что ты родился на шесть лет позже меня, здорово повезло, потому что ему, Каролю, я совсем не завидую, он уже из своего не выпутается…

Вошла Магда, приблизилась к Бартеку, она была спокойна, как будто даже довольна собой.

— Ты пьян, — сказала она твердо. — Совсем не изменился: когда напьешься, несешь всякую чепуху. Ступай-ка лучше спать.

Кароль знал эту ее манеру. Но так с ним, с Каролем, она никогда не разговаривала. Только с Бартеком, давно, очень давно. И сегодня, сейчас. Кароль взглянул на Чеслава, и они поняли друг друга. Глаза Чеслава говорили: «Видишь, так оно и есть».

Так оно и есть, Магда любит Бартека, и могло ли быть иначе?

В больнице наведен порядок, завхоз сидит, с виду такой добродушный увалень, а прятал в своем доме бандитов и листовки. Как обманчива внешность. Чеслав поедет в Мостиск во главе охраны, он не даст разбить урны, будет докладывать по телефону каждый час, начиная с трех. Адвокат вывесил портрет Миколайчика во все окно, сам исчез. Смоляк считает, что в Ступольне будет относительно спокойно, но присматривать надо. Крахмальный завод и кондитерская фабрика пойдут организованно, с транспарантами, чтобы показать пример, типография запаздывает с доставкой листовок, должно быть, не умышленно.

— Бартек, иди спать, — говорит Магда, — слышишь?

Кароль это слышит весьма отчетливо. Вверх по стеклу взбираются зигзагами морозные узоры, дребезжит телефон.

12

Партия труда на Западных землях идет на выборы в общем демократическом блоке, а тут самостоятельно. Сурма, делегат и представитель воеводского комитета, говорил об этом так, словно открывал Америку. Критическим, а может быть, усталым взглядом он оценивает помещение, полинявшие стены, неровный пол. Наверное, сейчас скажет, что повятовый комитет партии в обычные дни еще может так-сяк, но теперь, во время такой баталии, должно быть торжественней, особенно в момент решительного наступления… Сурма любит эдакие словечки — «баталия», «наступление». Кто же штабы и командные пункты украшает, как алтари, товарищ Сурма? Разумеется. Но всегда, сразу, должно быть видно, что партия, которая тут обосновалась, не вымаливает, не выклянчивает власть. Правда ее слишком очевидна. Не-зыб-ле-ма. Для кого как. Женщина из Мостиска, у которой сын в армии, приходила сюда в комитет, спрашивала, верно ли, что в случае победы коммунистов на выборах Польша станет советской республикой со столицей в Москве и ее сын пойдет в солдаты в Сибирь на пять лет, а может, и на двенадцать. Она пришла спросить, ибо не знает, как на самом деле, и не знает, кому же верить. «Деревня должна голосовать за Миколайчика, крестьян в Польше большинство. Мужики должны управлять, то есть Миколайчик. Только он вроде не крестьянин, не хлебороб, а из духовенства, собирался стать ксендзом, да плохо учился». Женщина пытается улыбнуться, это, наверное, шутки, сплетни; ее деланная улыбка никого не обманет, она прежде всего боится за сына, как бы тот не угодил на военную службу в Сибирь, а потом уже за свой надел в четыре морга. «Ведь если будет советская республика, будут колхозы, общий котел, общие кровати, общие бабы. Мне это безразлично, у меня нет мужика. Но и без того колхоз — страшное дело. А этот Миколайчик, говорят, даже не в Польше родился, бес его знает, кто он такой, духовный или крестьянин на фольварках, говорят — обманщик и болтун. Они там получают письма с предупреждениями, что если не откажутся от чужой земли, которую красное правительство раздавало незаконно, то всем им висеть на одной осине вместе с детьми. Только никому не говорите, что я здесь была».

Товарищ Сурма, правда, для вас очевидная и незыблемая, до людей доходит с трудом, преодолевая тысячи преград. Эта женщина пришла сюда сама, осмелилась. Кое-кому из таких смельчаков попадется сам секретарь того или иного комитета. Иногда агитатор из учителей-либералов, отнюдь не красный, но способный отличить явную фальшь, гнусные наветы от истинной политики партии. Бывает, что такой учитель — член партии труда, и он не понимает, почему его партия на Западных землях идет на выборы в блоке с другими партиями, разве там другая Польша? Сурма тоже не понимает: «Тут что-то есть, товарищ Новак, вы подумали об этом?» — «Они ведут двойную игру, считают, что пользуются тут бо́льшим влиянием, чем это явствовало из предвыборных прогнозов». Они считают. Каждый что-то приберегает впрок. Сурма тоже. Беспокоится о Кольске про запас. «У вас обстановка исключительно запутанная, Новак, это наследство покойного Блеска, безусловно. Но, если получится так, что повсюду в других местах мы выиграем выборы, а в Кольске нет, как же вы будете выглядеть, товарищ Новак?»