Калина - [101]

Транспаранты. Лозунги. Репродукторы на рынке и у вокзала должны звучать внятно, не хрипеть, не трещать. И пусть не умолкают ни на минуту.

В Мостиске, в ста других деревнях нет громкоговорителей. Репродуктор — это еще не все, вы его переоцениваете, товарищ Сурма. Человек не только слушает, человек думает, а его мысли иногда идут извилистым путем. Чертовски холодно, эти печи только жрут уголь, а тепло уходит на ветер. Люди в деревнях тоже мерзнут. Как во время войны, говорят. Голодом и холодом их будут гнать в колхозы, говорят. Сурма на митингах выступает с огоньком, можно сказать, талант. И продовольственные карточки будут ликвидированы на протяжении трехлетки, трехлетнего плана изобилия. Это вы их отмените, вы? Ему не верят. Нездешний. Нанятой, говорят. Ничего, ничего, надо растолковывать, пока это не даст результатов, пока не поверят, — такого мнения Сурма. Дьявольски холодно, в машине холодно, в комнате холодно. У Сухацкого в ППС теплее, печи лучше. Сухацкий неохотно ездит в глубинку: моя сфера — это город, не умею я разговаривать с крестьянами, я не знаю, на чем они должны парить картошку для свиней. Зачем им свиньи? Я не могу на каждое собрание везти тонну угля.

Город сверкает, как на рождество. Праздник любви и согласия. Мишура. Для детей и для взрослых. Людям нужна мишура. Сурма прав относительно этих транспарантов, лозунгов. Чучело Миколайчика, очень забавное и очень живописное, сожгли на рынке ребята из Союза Борьбы Молодых. Кароль сначала возражал, потом спохватился, что неправ. Не очень умно, но забавно. Люди смотрели и смеялись. Чучело можно сжечь, но политический противник, враг остается. Сожжение чучела развлекает народ, но не должно усыплять бдительность. Те, которые рукоплескали сожжению, завтра будут голосовать за легальную оппозицию. Что будет, если мы проиграем выборы? Что будет? Как это будет выглядеть? Смена власти, смена воевод, смена старост и войтов. Роспуск органов госбезопасности. Только ли роспуск? Роспуск партии. Только ли роспуск? Береза, гигантская Береза[14]. Даже трудно представить. Это невозможно, это не может произойти, народ измордован, кое-где запуган, но он не слепой. Партия, руководство не решились бы проводить выборы, если бы не располагали сведениями, позволяющими не сомневаться в результатах. Все решат не только запуганные Блеском деревеньки, решать будут города, рабочий класс — Силезия, Лодзь, Познань. Расчет выглядит иначе, если смотреть не только с одной стороны, верно, товарищ Сурма? Верно. А вы, товарищ Новак, слишком много размышляете и подсчитываете… Делайте свое дело. Правильно действуйте на своем участке, каждый на своем, в сумме получится то, что надо, только не увлекайтесь подсчетами.

Телефон разрывается, трещит ежеминутно, как будто хочет сорваться и сбежать через наполовину замерзшее окно. Чеслав не звонит из Мостиска, а пора бы, он был такой напористый, как будто бы таил обиду и откладывал объяснение на потом. На избирательных участках не допускать никакой агитации, никакой. «Значит, вручать людям бюллетени сразу у входа?» — спрашивает бургомистр Ступольни, дотошный человек, хочет знать все досконально, но разве учтешь все мелочи, до и после, в любом мероприятии есть какая-то доля импровизации; дребезжит телефон, но Чеслав не звонит, надо надеяться, что он ничего не натворил, вряд ли выкинул какой-нибудь номер с Бартеком, дал слово. «Ты любишь, Магду?» Зачем-то хотел знать, что-то не договорил, еще скажет, — и придется долго спорить с ним, как с той теткой из Мостиска, ей бы все в наилучшем виде растолковал Петер, пять слов, десять жестов, вопрос ясен, возражений нет. Петер, жаль что он так зашибает — сидит сейчас там, в своей хибаре с окном и дверью на реку, в хибаре, презрительно повернувшейся спиной к городу, сидит там и следит, чтобы у его капитана волос с головы не упал, чтобы он хорошо ел и пил, чтобы вволю спал…

— Петер, Петер!

— Ну?

— Не говори никому, не говори Каролю, что я была тут.

— Не тревожь ты его, оставь в покое, Магда!

— Петер, умоляю тебя, пусти меня. И никому ни слова.

Петер уступил, только посмотрел на Бартека, не очень ли тот рассердился.

— Это ты, — сказал Бартек, — я знал, что ты придешь.

— Ты не рад?

— Нет.

— Бартек!

— Выйди, Петер, похоже, что дело идет к доверительной беседе с невесткой.

Петер вышел на кухню, а они долго сидели друг против друга, не подымая глаз.

— Магда, говори что-нибудь, а то Петер подумает…

— Я должна оправдываться?

— Вовсе нет. Я ни от кого не жду объяснений.

— Я, наверное, с ума сойду.

— Нет никаких причин для этого, не надо только воскрешать мертвых.

— Знаешь, все получилось так, что я не сумею рассказать, все прекрасно помню, каждое свое слово, каждую свою мысль, но все еще не понимаю, то есть снова не понимаю. Все радовались, нет, я не то говорю, мама все время плакала, но это был праздник, такой странный праздник, устанавливали мемориальную доску, пели Интернационал, а я была в стороне, не среди них, старалась представить этого дядю Миколая, но никак не могла. Ты меня слышишь? Мне кажется, что ты меня совсем не слушаешь. Я пыталась представить его, а видела тебя хорошо, до боли, до боли ясно, я впивалась ногтями в ладони, чтобы не плакать, чтобы не кричать; они праздновали, это были то ли поминки, то ли то и другое, а я была рядом, точно была уже твоею женой, если бы мы успели обвенчаться прежде, чем ты ушел на фронт, мы бы успели, но ты не торопился с этим, говорил, помнишь, как говорил? Что еще успеется, если этому суждено быть, а если нет, то зачем оставаться вдовой, так ты говорил, а я тогда на этих поминках жалела, что я не твоя вдова, то есть твоя жена, тогда бы не стояла в стороне, имела бы на тебя право, на то, что осталось от тебя, на славу, это звучит так книжно, но не только в этом дело, я бы имела право сказать: он был мой, он останется моим, и не стояла в стороне, как бедная родственница, как пригретая сирота, мне было больно и от твоей славы, и от того торжества в твою честь, которое обошло меня, а ты принадлежал мне более, чем кому-либо, ты знаешь об этом, не можешь не помнить, ты ни с кем не был так откровенен, никому не поверял всех своих мечтаний, обид, как мне; видел ли кто-либо тебя плачущим, наверное, нет, я была тебе ближе всех, пусть недолго, но для меня это целая жизнь, а когда тебя не стало, когда тебя возвеличили заодно с дядей Николаем, которого я никак не могла себе представить, потому что ты заслонил его, хотя и значился вторым на этой доске и уже не был моим, обходил меня стороной, мне было больно…