Калигула. Тень величия - [15]

И караван продолжил свой путь в Башан, до которого оставалось несколько дней пути.

Бывший дом Ливии стоял темный и холодный. Рабы бесшумно сновали по опустевшему атриуму, подметая розовые лепестки, рассыпанные к приходу гостей, собирали в триклинии столы и драгоценную посуду, забегая по пути на кухню, что отправить в рот лакомый кусок от праздничного обеда и запить глотком изысканного вина. Повара сокрушались, что пропало зря столько труда, ведь никто не притронулся ни к одному блюду. Дорогие устрицы свалили в огромное ведро, смешав их душок с ароматами фиников, бананов и персиков; пришлось выбросить и почти полтуши огромного фаршированного кабана, молочных поросят же вместе с дичью за обе щеки уписывали многочисленные рабы, даваясь и чавкая, спеша, как бы не зашел на их половину хозяин. Огорченный Силан, разославший тьму приглашений по случаю примирения с Калигулой, напрасно велел приготовить роскошный пир. Все приглашения вернулись поздно вечером не распечатанными. Как издевка над ним. В гневе он приказал сбросить всю еду в сточную канаву, но рабы утаили ее часть, чтобы досыта наесться.

Музыкантам, танцорам и актерам раздали плату, и они побрели восвояси, также прихватив с собой чужое угощение с изобильного стола. Рабы в этом доме будто вновь праздновали Сатурналии, только без веселых криков и ярких огней.

За плотно задвинутыми занавесами таблиния Силан пил уже третий час одну чашу за другой. Он совершал возлияние перед стоящей напротив статуей Тиберия, даже забывая разбавлять вино водой. Руки его тряслись, седая голова временами клонилась на грудь в полудреме, пока очередной приступ рыданий не отрезвлял, заставляя вновь тянуться к кувшину и припадать жадными губами к узкому горлу.

Вечный город отвернулся от него! Он больше не нужен Риму! Силан видел лишь единственный выход — возвращение в Александрию, город, где прожитые годы казались ему совсем недавно безнадежно потерянными и скучными, но сейчас вспомнилась, как спокойные и счастливые. Он думал о дочери, представляя, как могла бы сложиться ее жизнь, если б она вышла замуж в Александрии, позабыв Калигулу. Но Юния, словно комета, озаряющая небосвод, вносящая смятение, предрекающая перемены и вызывающая восхищение, предпочла исчезнуть, прожив, пусть мало, но ярко и счастливо рядом с тем, кого любила больше жизни.

Силан медлил, не решаясь отдать приказ начать сборы к срочному отъезду. Он понимал, что, собираясь бежать, бросает на произвол судьбы Гемелла, но чувство того, что он уже ни на что не сможет повлиять, защитить воспитанника, заставляло его страдать и виниться перед статуей бывшего повелителя, заливая горе и страх очередной порцией вина.

Внезапный шум нарушил тишину дома. Силан поднял голову и прислушался. Глухой рокот голосов и торопливый топот донеслись из атриума. Опять эти проклятые рабы! Никак не угомонятся! А вдруг Макрон опять пожаловал? Он всегда предпочитает такое время для визитов. Силан с отвращением посмотрел на залитую вином парадную тогу, негоже встречать гостя в таком виде. Пошатываясь, он с трудом приподнялся и накинул на плечи плащ.

В прорези занавеса блеснул чей-то глаз, и робкий голос раба сказал, для господина доставили непонятный подарок. Силан недоуменно поморщился.

— Сюда несите, бездельники! Или посланец дожидается у входа?

— Нет, господин! Никого уже не было у порога.

Силан раздраженно повторил приказ, размышляя, что бы все это значило. Опять подумал на Макрона. Осторожничает теперь префект претория!

Два раба внесли большой сосуд, накрытый темной тканью. Силан недовольно смахнул со стола пустой кувшин и чашу, освобождая место для странного подарка. Едва занавес укрыл его от любопытных взглядов, сенатор резко сдернул ткань. То, что Силан увидел пред собой, заставило его закричать от ужаса, разбудив громкое эхо, и этот страшный вопль еще долго метался в пустых коридорах.

На него смотрела мертвыми глазами голова Тиберия Гемелла. Сердце ухнуло вниз, будто оборвалась тонкая нить, державшая его в груди. Подломились колени, и стиснуло дыхание. Раскрыв рот, точно вытащенная из воды на жаркий песок рыба, Силан рухнул почти в беспамятстве в катедру. Немигающий взгляд синих глаз уставился на него.

— Мальчик мой! — тихо произнес сенатор и осторожно коснулся рукой светлой пряди волос. — Мальчик мой! За что? За что он тебя убил?

И заплакал, продолжая гладить редкие слипшиеся пряди.

— Бедный мой сын, ты хотел показать мне этот скифос, я знаю, — продолжал говорить Силан, обращаясь к мертвой голове. — Он дивно красив, только вот брызги крови смазали краску, надо исправить. Ты еще сумеешь довести до совершенства эту работу! Твои нимфы прелестны, полны жизни и грации! И рука твоя стала рукой мастера. Он и дочь мою погубил, — продолжал бредить старик. — Его проклятое семя разрослось в ней, став причиной смерти. Дети мои! Почему боги позволили вам умереть молодыми, прекрасными и полными сил? Почему Юпитер не испепелил молнией вашего убийцу?

Ткань, сброшенная стариком, сползла на пол, и на столе остался лежать свиток. Силан развернул его, и буквы расплылись перед глазами. Он понял, что пришло и его время последовать за теми, кого он любил, в царство Гадеса. И узнал руку, начертавшую торопливые буквы. «Ты должен умереть!» Руку Калигулы, императора Рима, Отца Отчества, Цезаря Доброго, нового римского бога.