Калигула - [59]

Не продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-то

Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки,

Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает:

Хлеба и зрелищ!» — «Грозит, наверное, многим уж гибель!» —

«Да, без сомненья: ведь печь велика. Где жертвенник Марса,

Встретился мне мой Бруттидий, совсем побледневший, бедняга.

Как я боюсь, что Аякс побежденный примерно накажет

Нас за плохую защиту! Бежим поскорее, покуда

Труп на прибрежье лежит и недруга Цезаря — пяткой!

Пусть только смотрят рабы, чтобы кто отказаться не вздумал.

Не потащил, ухватив за шею, на суд господина».

Вот как болтали тогда о Сеяне и тайно шептались.

Хочешь ли ты, как Сеян, быть приветствуем, так же быть в силе,

Этих на кресла сажать курульные ради почета.

Тем войсковую команду давать, императорским зваться

Опекуном, пока сам пребывает на тесной Капрее,

С кучкой халдеев? Ты хочешь, конечно, конвоя и копий,

Всадников лучших и войск в столице, — не правда ли, хочешь?

Хочется власти и тем, кто совсем убивать не хотел бы.

Что — настолько блестяще и счастливо в жизни, что мера

Радостных этих вещей равнялась бы мере несчастий?

Что предпочтешь ты — одеться в претекоту хотя бы Сеяна

Или начальством в Фиденах и Габиях быть деревенским,

Жалким эдилом служить в захолустье улубрском и кружки

Неполномерные бить, учиняя над ними расправу?

Стало быть, ты признаешь, — неизвестным осталось Сеяну

То, чего надо желать; добиваясь почета не в меру,

К власти чрезмерной стремясь, готовил себе он ступени

Многие башни высокой, откуда падение глубже

В пропасть бездонную, как от толчка развалилась постройка.

Что погубило Помпея и Красса и что — триумвира,

Им укрощенных квиритов однажды приведшего к плети?

Высшее место, конечно, добытое хитрым искусством,

Слишком большие желанья: им вняли коварные боги^{172}.

Ювенал глубже всех понял суть происшедшего. Не преступления погубили Сеяна, но слишком большие желания. Желания власти. А отвращение здесь вызывает не казненный преступник — преступник с точки зрения императора, а скудоумная злобная толпа, готовая глумиться над всяким павшим, особенно если до этого перед ним трепетала. Перехитри Сеян Тиберия — толпа терзала бы другой труп, другого бы славословила, но было бы все это точно так же омерзительно.

Почти все римские историки отнеслись к Сеяну отрицательно. Как злодей он описан и Тацитом, и Светонием, и Дионом Кассием. Единственно Веллей Патеркул нашел о Сеяне добрые слова, воспев его трудолюбие, требовательность к себе и подчиненным, заботу о безопасности императора и государства^{173}. Но он писал свою историю в 30 году, когда Сеян был на вершине могущества. Вольно было творить Тациту и Светонию в прекрасные времена правления Антонинов во II веке, когда на несколько десятилетий, казалось, понятия империя и свобода в Риме слились воедино. Никогда в эпоху Империи римляне не творили так свободно, как при Траяне (98—117), Адриане (117–138), Антонине Пие (138–161), Марке Аврелии (161–180). Да и Дион Кассий, писавший во времена династии Северов (193–235), ничем не рисковал, ибо эти императоры мнили себя наследниками Антонинов и при всей суровости иных из них свободу творчества историков не ограничивали. Веллей Патеркул же, живя и творя при Тиберии, которого искренне боготворил, поскольку в молодости доблестно сражался под его знаменами, оценивал Сеяна так, как на то время оценивал его сам принцепс. Думается, проживи Патеркул поболе, продли он свою историю на несколько лет, и Сеяну от него тоже досталось бы, поскольку на деле он оказался опаснейшим врагом обожаемого императора.

Сеян свою участь заслужил, но расправа коснулась и всех его близких, и тех, кто как-либо был с ним связан или представлялся таким. Последовали самые многочисленные казни времени правления Тиберия. По свидетельству Светония, «больше всего смертей повлекла гибель Элия Сеяна»^{174}. «Произошло страшное избиение, — пишет Тацит, — и на Гемониях лежало несметное множество убитых обоего пола, всякого возраста, знатных и из простого народа, брошенных поодиночке или сваленных в груды. Ни близким, ни друзьям не дозволялось возле них останавливаться, оплакивать их сколько-нибудь, подолгу смотреть на них; сторожившие их со всех сторон воины, внимательно наблюдая за всеми, так или иначе проявлявшими свою скорбь, неотступно следовали за разложившимися телами, пока их волочили к Тибру. Они уплывали вниз по течению, или их прибивало к берегу, и никто к ним не притрагивался и не предавал их сожжению. Так сознание общности жребия человеческого подавлялось силой страха, и чем больше свирепствовала жестокость, тем больше преград встречало сострадание»^{175}.

Самым отвратительным событием этой расправы стала казнь ни в чем не повинных детей падшего фаворита, его несовершеннолетних сына и дочери. Как пишет Тацит, «их доставляют в темницу, причем мальчик догадывался, какая судьба его ожидает, а девочка была еще до того несмышленой, что спрашивала, за какой проступок и куда ее тащат, говорила, что она больше не будет так делать, пусть лучше ее отстегают розгами. Писатели того времени передают, что, так как удавить девственницу было делом неслыханным, то палач сперва надругался над ней, а потом уже накинул на нее петлю; после того, как они были задушены, их детские трупы выбросили на Гемонии»