Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [95]
Сердце Артура стучит, и раскачивается под ним люстра.
Идет, идет царица ангелов. Не ногами ступает, а плывет невесомо, стоя на лунном серпе. Этот сияющий серп под ногами Ее сплетен из жемчужных лучей. Тихо, тихо движется вдоль собора Матерь Божия. На вид Она высока, и стройна, и прекрасна, словно башня слоновой кости. И плывет тихо, тихо. Темное, длинное платье Ее тоже светится, тоже плывет, неощутимо, изменчиво, как небесная дымка. Темные волосы мягко спадают на плечи. Нежный нимб окружает белый спокойный лоб.
Лучи лунного света пронизывают пространство собора, но кто видит их? Тени мощных колонн растворились, исчезли куда-то.
Мария, звезда морей, плывет на волнах темноты, льнущей к Ее ногам. Тихо скользит Она через лес колонн, меж высоких сводчатых окон с витражами. Огромный купол вверху укутался в облака. Ряды скамей полны таинственной суетой ангелочков. На хорах, меж труб органа, порхают, играя в прятки, ангельские головки. По белым органным клавишам летают прозрачные пальцы святой Цецилии. Звучит ангельский хор.
Величественно плывет Матерь Божия, покровительница рая. Большой, сияющий платок лежит на плечах Богоматери. Дарующие благословение глаза Ее — светлые окна, через которые видно царство небесное. Семь ножей пронзают сердце Ее. Мария, защитница Венгрии, улыбается доброй улыбкой.
Ах, вот и голубь над кафедрой расправляет крылья, тихо плещет купель, оживает Библия бедняков, каменные апостолы идут поклониться Марии.
Матерь Божия держит сына своего на руках. Несет сына своего неутешная мать, смотрит на него с болью и радостью. В сердце Ее — семь ножей. Но на светлом лике божественного младенца — улыбка. Тихо, тихо плывет вдоль собора дева Мария.
Назавтра хромой, козлолицый ризничий нашел кавалера Артура в соборе: тот лежал, разбившись насмерть, на каменных плитах пола под большой люстрой.
Перевод Ю. Гусева.
ОДИССЕЙ И СИРЕНЫ
Лирическая новелла
Остров горбатой скалой поднимался из вод океана. На этом острове к небу спиною лежали сирены.
Вокруг, творя свою музыку, не умолкал океан. Испокон веков так рождалась она, заполняя собой великое мирозданье.
Порою воды звучали мягко, проникновенно, негромко, и звезды тогда выходили — слушать. В такое время напев издалека был слышен, зазывал из неведомых далей моряков легковерных.
— Это нам вторит музыка вод! — восклицали сирены, когда отдыхали от пенья, и белые пальцы, шаля, погружали в тихую воду, словно в белые клавиши исполинского фортепиано.
Но теперь, уже долгие дни, гневно, нетерпимо ревел океан, и устрашенные звезды укутались самой густою вуалью. Ни сердца, ни разума не оставалось в тягучем, тягучем, глубоком, глубоком ненастье, в ужасающей вечной, вечной, жестокой музыке бури. Когда-то ослепительно голубой, океан стал пугающе черным, и пена запекалась на скалах, как на губах больного падучей. Пространство сомкнулось, мир сжался до тесного, тесного круга в средоточии страшном ужасного рева, волн и серых, сплошных туманов, о чьи глухие стены странные свирепые духи бились упрямыми, увечными, неуклюжими крыльями. Долгие, долгие дни душа не могла себя высказать. И крики порою неслись над пучиной.
Мили, мили и мили в однообразно воющей серости. Неизвестно куда.
— Никого! Никого! Никого!
— Хой-хей-хой!
Порою волна ударяла в лицо, белоснежно, сильной жемчужной дугой загибаясь, как озорной, дерзновенный фонтан. В лицо, в шею, в грудь: и пенные, соленые струи скользили по телу и гладили смуглые перси, исцеляя, блуждали, как ледяные любовника пальцы. Смугла была грудь ее, но красива, красива, красива.
— Хой! Хей! Хой!
Когда же с визгом бросалась с утеса, на твердой выносливой коже резко белели следы, тисненные камнем. Когда же, ища укрытья, взбиралась на скалы, от напряженья вздувались икры и сильные мускулы рук. Сейчас поднялась еще выше и, только большими пальцами ног и средними пальцами рук опираясь на камни, глядя вдаль, на весу свое тело держала.
О, бесспорно, могуча была! И хохотала, взметнув ниспадавшие темные пряди, едва бородатый бурун обнимал ее тело, суровую, свежую, бессмертную плоть, веками вбиравшую влажную соль океана.
— Корабль! Корабль!
Малышка, самая юная сирена, всего два года назад появившаяся на свет вследствие минутной прихоти безвестного бога пучины — дитя мгновенья, новоиспеченное бессмертие — весело кувыркалась, не скрывая восторга от предстоящей каверзы. Потом угомонилась и свернулась в клубок, как собачка. Другая сирена, на скале животом возлежа наподобие сфинкса, разговаривала с тритоном, который только что вылез, цепляясь за камни, из хлябей, задернутых пенистой рябью.
— Корабль? — пробулькал тритон с длинными усами и тотчас нырнул в пузырящийся водоворот.
Чуть поодаль показалась на миг из воды нереида, сверкнув, как серебряная слюда (бело и прельстительно было ее тело, ибо в самых глубинах жила нереида, где ни солнца, ни ветра) — и так же внезапно, скользнув, исчезла в кипени волн.
Две наивных сирены, присев на корточки, в укромном уголке играли в шашки человеческими костями, там и сям рассыпанными средь пакостных камней. Они хихикали за игрой, но вдруг одна из них, будто ужасное что-то увидев, подскочила и заорала, а следом за ней все кричать и вопить принялись, указывая на самую первую сирену:
