Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [97]
— Отвяжите! Негодяи, злодеи, отпустите меня!
— О, уйдем, ускользим, и тогда не услышу вовеки!
— Отвяжите! Освободите! Отпустите!
— Как давит веревка! Каждый жгут режет тело, не давая внимать песнопенью. Отвяжите хоть руки: лицо окатило соленою пеной, хочу отереть. В глазах потемнело, не вижу того, чего жажду! Больно! Больно! Отвяжите! Заноза вонзилась мне в ногу!
— Что за прок нам домой возвращаться, в унынье? Ах, не слышите вы, вам не слышно все то, что я слышу!
— Страшно как! Дай я воск извлеку, чтоб ты слышал! Еврилох! Еврилох!
— О, если б вам слышать, как мне!
— Как глуп я был, о, как безумен! Здесь, здесь я привязан! К ненавистному этому дереву! Ненавистное! как дубина циклопа, такое! Здесь останусь привязан, сейчас, о, сейчас! Тупица, тупица! Уйдем, ускользнем, больше вовек не услышу!
— Еврилох, старикашка, глупец! О, я не слышу, уже еле слышу, чуть слышу! Собственных криков не слышу за грохотом моря. О, как безбрежно, куда ни взгляни, и грохочет, грохочет, а я, привязанный к мачте, все дальше лечу невозвратно мимо острова чудных соблазнов!
— И сам я себя привязал! Я сам приказал, чтобы просьбам моим не внимали.
— О, зачем я все слышу, один среди смертных, на вечные муки! Ничто жизнь моя по сравнению с этим. И так суждено мне все дальше грести, грести мимо счастья! О, Тантал!
— Нет, нет, не пугайтесь! Я ничего не хочу! Ничего, в чем опасность таится. Забудьте про все, что наплел я! Зачем вы подходите с новой веревкой, не надо, не нужно, умен я, плохого себе не желаю. Речи мои — только гнев, возбужденье… Лишь шутка… К Зевсу! Верьте же мне! Не причалю, не высажусь, это пустое, пустое! Ведь рвусь я домой… ждет она… отвяжите лишь руки, чтоб узы не резали так, чтоб отер я соленые брызги, лишь ногу одну отвяжите, — занозу извлечь.
— Остановись, рулевой! О, как летит это судно! Я не в силах услышать напева! Ужасно!.. только на миг!.. Улетает… Зевс! Ах, это бессилье! Остановитесь! Велю! Возненавижу! Всех покараю!
— Ай, ай! Я не в силах услышать напева!
Остров сирен давно позади, корабль отдыхает, утихомирились волны. Одиссей на высокой корме восседает на тряском сиденье и глядит в далекие дали.
— О Еврилох, не слышишь ли звука какого?
— Нет, Одиссей, уже ничего я не слышу.
— Ты вслушайся только, не слышно ли музыки дальней?
И снова он взгляд вдаль устремил, ничему не внимая, как тот, кто скорбит.
— Он думает о Пенелопе, — сказали матросы, — о женщине достопочтенной, которая ждет за тканьем под высокими балками.
Позднее Одиссей в одиночку причалил к острову, где Калипсо, что красивей всех смертных и прекрасней божеств, пожелала, чтоб стал он ей мужем. Но Одиссей целыми днями над морем стоял, глядя вдаль.
— Тоской обуян по своей Пенелопе, — думала Калипсо, и розовые щеки ее побледнели. — Глядит и глядит, не видно ли дыма от родного очага?
Однако в ту пору смотрел Одиссей не туда, где лежала Итака.
Позднее, когда пировал у царя Алкиноя, и старый Демодок пел в его честь, и царская дочь Навсикая бросала на гостя тайные взоры, задумчивым был Одиссей за трапезой пышной.
— О чем ты задумался, гость? — спросил Алкиной.
И Одиссей, словно тот, кто внезапно проснулся, взял себя в руки и стал расточать похвалы и трапезе, и дарам, и Навсикае.
Когда же достойная Пенелопа после долгой разлуки вернувшегося Одиссея заключила в объятья, странное что-то почувствовал славный герой. Ему показалось, что слышен напев издалека, и будто бы вновь он, привязанный к мачте, и видит, и слышит. Да-да, совсем ясно он пенье услышал, и узы тугие опять ему врезались в тело, и он на мгновенье забыл, что его обнимает стройная, благородная Пенелопа. И вновь он тоску ощутил, вновь заскорбил, что сам заставил себя привязать. Но здесь подавил в себе крик.
С той поры Одиссей не единожды в море пускался, чтоб по пророчеству слепого Терезия найти тот народ, для которого что весло, что лопата едино, и весло водрузить посредь торжища этого люда. Не однажды он взгляды бросал на туманные скалы тоскливого моря и горькую скорбь навсегда поселил в своем сердце. Не единожды так уплывал он, чтоб вновь возвратиться, но однажды, по слухам, уплыл и уже не вернулся.
Перевод Р. Бухараева.
МОРЯК ДЖОННИ
Жил-был парень, и звали его Джонни; по-венгерски это что-то вроде Янчи. Был он порядочным и скромным, только когда его призвали на флот, очень уж заважничал. Но за это грех на него обижаться, ведь служба в военном флоте — дело не пустячное, тут у кого хочешь голова кругом пойдет. Когда через год Джонни приехал в отпуск, он уже не так нос задирал, и за бахвальством его все чаще угадывалось уныние.
— Конечно, тяжелая служба… очень тяжелая… — пыжась, говорил он, когда вертелся вокруг девушек у колодца или сидел с приятелями за бутылкой вина.
— А что за служба-то у тебя такая, Джонни?
— Коль там не бывал, не раскумекаешь, — отвечал Джонни, напуская туману, наподобие древнего оракула.
В ту пору разразилась война — и Джонни следовало возвращаться на корабль. Узнав об этом, он скорчил весьма кислую физиономию, более кислую, чем можно было ожидать от героя.
— Ты чего нос повесил, Джонни? — спрашивали деревенские парни, жадно ловившие все новости с фронтов и втайне ужасно ему завидовавшие. Но ответ был неизменно один и тот же:
