Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [114]
— Ну, выучил ты Александра Македонского?
— Все равно не отвечу, — сказал он, — однажды ведь уже отвечал.
И все-таки, знаете, он учил до последнего дня, ходил взад-вперед по комнате и непривычно громко перечислял места сражений:
— Граник, Исс, Гавгамелы, Арбелы… Граник, Исс… Гавгамелы, Арбелы, Гидасп…
Я слышал его голос, но понимал при этом, что он-то не слышит собственных слов.
Собственно говоря, я не могу утверждать, будто мы совсем ни о чем не догадывались, просто наши подозрения казались порой такими невероятными, просто до смешного. Ну, пришел мальчик домой, молчит, сколько мы его ни расспрашиваем, и запирается в своей комнате! Жюльетт хотела пойти за ним, но я ее удержал:
— Оставь, пусть выплачется!
Не то чтобы мы не беспокоились — наоборот, мы встревожились настолько, что даже самим себе стыдились в этом признаться. Представьте же состояние Жюльетт, когда мы нашли мальчика бездыханным под статуей Александра Македонского! Этот призрак прихлопнул его как муху. Остерегайтесь мертвых, остерегайтесь их! Моя жена с тех пор — словно безумная. Я не выдержал больше — пришел сюда побыть немного среди вас. Не торопитесь же, не оставляйте меня, — я боюсь…
Кто знает, в какой из моих мыслей воскреснет призрак?
Перевод С. Вольского.
ТРУЖЕНИКИ
Наутро толпа у ворот Муравейника, безмолвный, торопливый разговор. Крошечный мураш мечется из стороны в сторону, он только что прибежал; усиками дерг-дерг — из-за этого его и прозвали Таратор.
— Я все видел, — начинает Таратор. — Представляете? Сам видел. Они его схватили. Мимо травяной чащи прошли Рыжие. Сотни, тысячи Рыжих! Целое полчище! И вдруг среди них — он, я его из-за травинки разглядел. Между двумя дюжими муравьями. Теперь ему одна дорога — в янычары! Никогда мы его больше не увидим!
— Ужасно! — засновали усики товарищей.
— Он сам виноват! Мало того, что не успел к отбою… Так еще и Кукленка снаружи оставил! Даже не втащил под крышу, кинул перед самым Муравейником! В такой холодный вечер! Разве у нас нет точнейших усиков-градусников? Мыслимо ли, чтобы в муравьином государстве творилось такое? Интересы молодого поколения прежде всего! И правильно стражники сделали, что не впустили его! Кукленка мы, как нашли, тотчас затащили, но было уже совсем поздно, наверняка он простыл… Будет еще один больной новорожденный, повитухи и так постоянно жалуются. Ой, Святой Муравьед! Носильщики из Внутренней службы уже здесь! Побегу скорей за новым листком…
Они таскали кусочки листьев и складывали их у входов, откуда Носильщики переправляли их в грибковые парники. Вылезали по десять — двадцать мурашей… и, размахивая крохотными зелеными знаменами, опять исчезали в отверстиях Муравейника. Таратор со всех ног припустился вверх по стволу ореха — резать лист.
О, стыд мне, Муравью, стыд! Пленный Муравей спускался среди странных на вид, коренастых рыжих захватчиков в нижние этажи Чужого Муравейника. Рыжие — безжалостные рабовладельцы. Частенько они по заранее обдуманному плану нападали на дальние гнезда, похищали личинок и куколок и воспитывали из пленников рабов или солдат. Этот Рыжий Муравейник и был не чем иным, как огромным воспитательным домом.
О, стыд мне, Муравью, стыд! Войти в чужие ворота пленником! Он не виноват, что вечером опоздал. Он — чьего имени я даже не могу назвать, ибо движение его усиков не передается звуками — спешил домой, подгоняемый инстинктом, когда перед ним выросла Белая Гора. Он хотел вскарабкаться на нее, но она всякий раз скидывала его. Потому что Белой Горой была девочка, которая сидела в траве и, как любая девочка, имела пальцы. Когда же он обогнул Гору почти до половины, она поднялась в воздух, однако было уже поздно. Слишком поздно! К тому времени, как он, обессиленный, достиг Муравейника, все входы были завалены запорными камушками, которые бы он не смог сдвинуть с места, хотя без посторонней помощи волочил труп шмеля. Его выбросили в темь, в одиночество! На него наступала пугающая чернота. Вечер показался страшнее, чем обычно, травинки выше, навалы слипшихся комьев земли круче. Он плутал, ничего не соображая, и наутро чуть ли не по собственной воле сдался Рыжим. Только бы попасть в муравейник, только бы попасть, любой ценой!
Потому что муравьи не выносят одиночества.
Но сейчас он отчужденно и враждебно взирал на этот огромный, неприветливый муравейник. Уже верхний, подкупольный этаж — помещение для воздушных и солнечных ванн — был гораздо просторнее, чем у них дома; здесь в превосходном мелком песке лежали нежные рыжие коконы. Ниже, вдоль нескончаемых галерей, размещались маленькие коконы янычар и личинки… Коконы самых разных цветов и очертаний! Виды всевозможнейшие! Сотни нянюшек старательно вылизывали и массировали неповоротливые коконы, кормили личинок. В операционных, где происходило вскрытие коконов, стояла суматоха. Почти в каждой работа шла полным ходом. Пленный Муравей задержался у одного кокона. Он оказался его вида! Похож на Кукленка, который был вверен его заботам там, дома. Инстинкт не позволял сделать следующего шага, но Рыжие тыкали в него усиками: дальше, дальше! Куда его ведут, в какие глубины? Вот уже камеры личинок. Нянюшки складывают их в разные по величине кучки. Других, прицепив по десять на поясные крючки, относят на грибковые поля, чтобы покормить. И какие поля! Зеленая кашица из размельченных листьев толстым слоем покрывала почву, и под темными сводами росли на ней ровными рядами грибки на любой вкус. И не только садовники здесь были из янычар, здесь вообще выращивали грибки исключительно для них — Рыжие питались мясом. Пленный Муравей вновь, как когда-то дома, оказался среди себе подобных. На секунду мелькнула надежда: его тоже пристроят в садовники. Однако судьбе было угодно забросить его еще глубже. Они миновали таинственные подземелья, эти Камеры Любви. Во чреве темноты можно было различить огромных Самок и ленивых, глупых Самцов. Пленный Муравей, как любой Рабочий, был обречен на жизнь без любви, и теперь он впервые содрогнулся от мысли о своем Бесплодии. Нет, никогда он не сможет почувствовать себя в этом чужом муравейнике дома, пусть тут живут хоть сотни ему подобных. Их вид обречен здесь на вымирание! Нет ни самцов, ни самок! Только рабочие, вернее, рабы! Они умирают среди чужих без надежды на продолжение рода, и чужие пожинают плоды их трудов. Маленький муравей жестоко страдал, чувствуя себя отрезанным от своих ближних. Ибо не имеющий пола Рабочий бывает счастлив только тогда, когда ощущает вокруг себя Любовь, любовь, без которой не может быть продолжения рода, юности, будущего и жизни.
