Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [115]
Они достигли самого нижнего яруса, где располагались Конюшни. В передней на потолке висели Цикады. Они висели недвижимые, а вокруг суетились конюшие, все как один рыжие. Пленный Муравей сразу догадался, почему. Цикады были живыми сосудами, наполненными медом. Их густые, сладкие выделения считались отличным лакомством. Янычар сюда не допускали — на худой конец их использовали при отлове Цикад. Падкие на вкусненькое Рыжие то и дело забегали сюда и прикладывались к медовым кадушкам. А вот уже и конюшни для Тлей! И тут Пленного Муравья пронзила догадка, к какой работе его хотят приставить! Тлей захватывали по десять — двадцать штук и стаскивали в подземные темницы. Они шли Рыжим на жаркое! И пленники должны были кормить их, чтобы они жирели, чистить и всячески обслуживать. Самая презренная работа, ниже пасть невозможно! Однако тут стояло особое оживление, витал какой-то густой и теплый аромат, и работа кипела вовсю. Новенького вмиг окружили янычары, все из его родичей. Куда бы он ни повернулся, отовсюду к нему тянулись говорящие усики.
— Скорей, скорей, — затараторил один. — Корм для Тлей совсем завял, я бегу за свежим.
— Кто будет чистить новоприбывших Тлей? — покачивался другой ус.
— Время доить! — подал знак третий.
И подземелье муравейника завертелось, словно живая машина. Пленного Муравья охватило сладкое томление: вот она, работа! И тут какой-то крошечный мураш закружился в странном танце в углу Конюшни. Этот танец означал следующее: чрезвычайное происшествие, чрезвычайное происшествие! Подземелье бурлило, словно вспенившиеся солончаки. Сперва было ясно только одно: часть тлиного стада вырвалась на свободу! К задней стенке муравейника примыкало несколько узких коридоров. Возможно, они остались от какого-нибудь старого гнезда, которое построили муравьи другого вида, поменьше, — памятник доисторической культуры. В эти узкие коридоры каким-то образом протиснулись Тли, а Рыжие не могли даже броситься за ними в погоню, потому что были толще входных отверстий. Какой инстинкт, какие помыслы руководили этими примитивными существами? Но самые маленькие из янычар, родичи Пленного, уже погнались за ними — полностью подчинив себя интересам Рыжих. Коридоры кипели, словно черные ручьи. Лихорадка погони захватила и Пленного. Он едва устоял на месте. И тут размеры катастрофы обозначились со всей определенностью. С верхних этажей в смятении неслись толпы Рыжих. Каждый нес по кокону, вперемежку и свои, и чужие. Порядка как не бывало. Вниз, вниз! — напирали охваченные паникой толпы. Кто куда может! Муравейник в опасности! Его разворошила Палка! Человек палкой ковырял в муравейнике. Великолепный купол обрушился! Верхних этажей уже нет! Вниз, вниз все, что необходимо сберечь! Кто что схватит: кокон, личинку! Интересы молодого поколения прежде всего! Передавайте коконы по цепочке! И здесь, в конюшне, их принимали крошечные янычары и уносили в узкие коридоры, куда скрылись Тли и куда не пролезали Рыжие. Интересы молодого поколения прежде всего! И маленькие жилистые Черные таскали рыжие коконы втрое больше себя.
Пленный стоял в этой кутерьме, как будто его заворожили. В лапках и мышцах рта росло нудительное напряжение. Он чувствовал, что получит работу. Чувствовал всесильную непреложность муравьиной жизни: я должен. Муравейник в опасности. Он тоже в опасности. И суетящиеся вокруг рабы — его рода и племени! И почти все эти бережно хранимые коконы — тоже его рода! Впрочем, он уже не видел, где свои, а где чужие. Он тащил огромный рыжий кокон. Потому что все это муравьи, крошечные насекомые, на которых ополчился грозный мир и таинственный враг. Пленный был вместе со всеми, мизерное маковое зернышко в муравьиной суете, он больше не был безродным: он гражданин Рыжего Муравейника!
Потому что муравьи не выносят одиночества.
Перевод С. Солодовник.
БОДРИ И ПИТЮ
Весенняя притча
Его матери кто-то дал совет: корми грудью как можно дольше — пока кормишь, второго можно не опасаться. Питю рос, ему уже было почти три года, а он все сосал мамину сладкую, круглую грудь. Соседи уже заводили многозначительные разговоры, а мать, крупная, худощавая женщина, все равно каждый вечер пугалась и с беспокойством думала: ох, не дай господи понести снова, отец так будет сердиться, ведь сколько детей, на столько кусков придется делить живую плоть драгоценной земли, хорошему же хозяину даже подумать об этом — нож острый.
Питю сосал уже со скамеечки. Пока мать резала на кухне картошку, Питю с деловым видом приносил «тубареточку», которую из досок (оставшихся от собачьей конуры) сколотил ему — не очень-то думая, на что она может понадобиться — отец. Питю устанавливал свою «тубареточку» у стола, взбирался на нее — и как раз доставал до материной груди. Пуговицы будто сами расстегивались под его проворными пальцами, грудь вываливалась из кофты, и нетерпеливые детские губы хватали сосок. Питю был вечно голодным.
— Молочка, молочка! — то и дело требовал он, бегая за матерью со своей скамеечкой. — Молочка, мама, дай молочка!.. — А однажды отец вернулся домой как раз в тот момент, когда Питю, стоя на «тубареточке», самозабвенно сосал материнскую грудь. Праведный мужской гнев, смешанный со стыдом, закипел в отцовской душе.
