Калевала - [36]

— Спел бы я еще лучше, если б сидел за столом под крышей. Коли не найдется тут гостеприимного дома, то заберу я назад все свои заклятия.

— Всякий дом примет тебя с радостью, — сказали восхищенные девицы, — лишь бы только не пропали твои песни.

Так и пошел по деревням веселый Лемминкяйнен, перебираясь из дома в дом, и где ни появлялся, там тотчас чародейством уставлял стол полными блюдами, свининой, маслом и кружками с пивом и медом. Стал он желанным для длиннокосых дев: везде ему был готов ночлег, куда ни повернет он голову — там ждет его поцелуй. Много было на острове деревень, но мало осталось там женщин, с которыми бы он не поразвлекся: сотни вдов огулял он, сотни девиц обольстил, и так три лета жил на острове в веселье, спеша в поздний час под очередной кров на радость девицам и на отраду вдовам.

Не порадовал Лемминкяйнен лишь одну старую деву, не найдя для себя в ней прелести, — уж задумывался он о дороге к родному дому, как пришла к нему старуха-девица с такими словами:

— Милый красавчик Кауко! Если ты меня не уластишь, то устрою я так, что застигнет тебя на обратном пути буря и разобьет твою лодку!

Но не пошел Ахти на забаву к той усохшей деве. А когда однажды ночью решил он навестить на прощание своих шалуний, то увидел в окнах мужей, что оттачивали топоры и мечи на погибель беспечного Кауко, — это старая дева открыла им глаза, как с дочерьми их, невестами и сестрами в свою усладу жил три года Лемминкяйнен. Понял тут Кауко, что на горе ему взойдет завтра солнце, и, не обняв на прощание милых девиц, поспешил к своей лодке. Вышел он к пристани, а лодка его уже сожжена — стал челн кучей золы и пепла.

Увидев, что не оставляют его беды, принялся Лемминкяйнен, соберя все свое искусство и мудрость, мастерить новую лодку, но как ни торопился, а едва-едва поспел к утру. Столкнул Ахти новый челн на волны и так заклял его:

— Как пузырь, скачи по гребням,

Как кувшинка, по теченью!

Пусть три перышка орлиных

И два черных от вороны

Станут челноку ветрилом,

Пусть тугой поймают ветер

Для суденышка худого!

Сел Лемминкяйнен у кормы и поник головой от печали, что не смеет больше оставаться здесь на радость кудрявым девицам и веселым вдовам. Тут на ранней зорьке вышли к берегу девы, увидели в лодке Ахти и заплакали на мысу от горя:

— Отчего ты покидаешь нас, Лемминкяйнен? Или мало тебе здесь женщин? Или стыдливы они с тобою?

— Нет, не стыдливы здесь девы, — ответил им с печалью Ахти, — сотни женщин мог я здесь брать, но запала в сердце мужей на меня обида, да и пора мне плыть к родному берегу, к земляничным полянам и лесным малинникам.

Тут наполнил ветер парус Лемминкяйнена, и поскакал челнок по волнам, а вослед ему несся девичий плач с мыса, покуда не скрылся берег из вида. Горевал и Ахти, видя, как тает на горизонте славный остров, — не о лугах и рощах печалился он: жалел молодой Кауко оставленных пылких дев, шаловливых своих подружек…

Быстро скользил с попутным ветром челнок по морю, но на третий день нагнала его внезапно буря, что послала ему вослед обойденная Ахти старуха-девица, — и разорвали хищные ветры борта у лодки, и подхватили Лемминяйнена пенные гребни. Но не утонул Ахти, богатырь из рыбацкого рода, не сломали его волны: день и ночь что есть силы плыл он по шумному морю и наконец увидел на западе землю. Ступив на берег, отыскал изнуренный герой неподалеку дом — там хозяйка пекла хлебы, а дочери дружно месили тесто.

Рассказал Лемминкяйнен доброй хозяйке, как день и ночь добирался он вплавь до берега через свирепое море, и попросил ее накормить и напоить усталого путника. Сжалилась над Кауко хозяйка — принесла масло и зажарила свинину, поставила на стол кувшин с пивом, чтобы вернулись к богатырю силы, а после дала ему лодку, на которой смог бы добраться Ахти до родных мест.

Вскоре прибыл Лемминкяйнен к милому берегу: увидел он острова и проливы, увидел отеческую пристань и одну из своих старых лодок, узнал сосны на пригорке и ели на холмах, но не увидел он своего дома — где стояли когда-то стены, там заветвилась черемуха, где был двор, там поднялись молодые ели, где виднелся прежде сруб колодца, там пророс можжевельник. Поднялся Ахти по берегу, где играл и прыгал в детстве, подошел к сожженному дому и горько заплакал на старом пепелище по родным — по тем, кого оставил здесь три года назад.

— Голубка моя, матушка, ты носила и вскормила меня! — зарыдал Лемминкяйнен. — А теперь прахом стало твое тело: в головах у тебя выросли ели, в ногах — можжевельник, у рук — ветлы! Вот награда мне, глупцу, вот мне, неразумному, воздаяние! Незачем было мне ездить в Похьолу, за черту туманной земли, не надо мне было брать с собой оружие и мерить с хозяевами мечи! За это погиб весь мой род и лежит теперь убитой мать!

Долго горевал Лемминкяйнен, долго бродил по заросшему двору и наконец заметил едва видный след в траве, едва приметную тропинку. Пойдя по этому следу, вышел Ахти к лесу и там, в глубине, в тенистой чаще, отыскал под скалой незаметную избушку, а в избушке увидел свою седовласую мать. Всем сердцем обрадовался Лемминкяйнен и прижал старушку к груди.